Это о себе, выходце из края лоснящихся и дымящихся от тайной силы земных пластов, из края, где конопля душной стеной опоясывала села, сказал он в «Лесной топи»:
«Земля всосалась в него в те жутко колдовские весенние дни, когда подымают ярину для посева и когда, щедрая, она бросает в воздух свою силу в виде струистого синего пара, и в те пряные летние дни, когда цветут хлеба целомудренно-незаметными зелеными цветами. Тогда она вошла и на всю жизнь одни и те же замесили в нем густые и степенные, простые мысли, такие же простые, как комья чернозема…»
* * *
Степенные мысли и здоровые жизнеощущения в Сергееве-Ценском, типичном интеллигенте из низовой России, утверждали себя, обнаруживали несокрушимую силу всхожести в катастрофически тревожное время — время русско-японской войны, революции 1905 года, «распутинщины» и либерального ренегатства.
Безвременье! Рвались или истончались до предела животворные нити многих гуманистических традиций. Хотя живы были — к моменту творческого дебюта Сергеева-Ценского — и Л. Н. Толстой, и А. П. Чехов. Обнаруживались — в творчестве многих символистов — неустранимые противоречия между души высокими порывами и воплощением, извращавшим их.
Не менее кричащие противоречия — на иной основе! — обозначились и в творчестве самого Л. Н. Толстого. С глубокой грустью писал М. В. Нестеров в 1906 году, побывав в Ясной Поляне, о резком несоответствии своему времени «толстовщины», игры в проповедничество: «Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, „блуд мысли“, погубило слабых сердцем и умом… Он же, „как некий бог“, не ведая своей силы, заманивая слабых; оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах…»
Утрата подлинной народности, замена ее мотивами «раскаяния» перед мужиком, испуг перед застойностью быта, перед чеховским «оврагом» провинции, выливавшийся в поиск «путей к невозможному» (А.Белый), капитуляция перед силой вещей, утрата исторического оптимизма… и наконец, процесс «разрушения личности» (его отметил Горький) — характерные черты того времени.
Все это, наряду с мучительным движением художественной мысли тех лет, Сергеев-Ценский, учитель из провинции, должен был осмыслить, оценить. Долгое время — без наставников.
…Известно, что первым профессиональным писателем, которого встретил Сергеев-Ценский, был приехавший в Алушту (после высылки из Балаклавы) осенью 1906 года Александр Куприн. До этой встречи молодой Сергеев-Ценский посылал по почте свои произведения в журналы «Русская мысль», «Мир божий», «Современный мир», «Образование», «Журнал для всех», «Новый путь» и не бывал ни в одной редакции.
«Поединок» (1905) Куприна, с беспощадной правдивостью раскрывший механизм оболванивания, обезличивания людей из народа в царской армии, поставил этого писателя в ряды выдающихся мастеров реализма, «изящных формовщиков слова и знатоков пластики» (Горький). Падение Порт-Артура, пролог капитуляции царизма, разгром русской эскадры в Цусимском проливе обостряли интерес к купринской армейской повести. И к его рассказу «Штабс-капитан Рыбников» (1906).
Преувеличивать значение этих коротких встреч для Сергеева-Ценского, видимо, не следует. Встретил он Куприна в не лучшую для того минуту. Роман «Нищие», задуманный Куприным как продолжение «Поединка», у него не ладился. Отношение Куприна к Горькому, от которого в «Поединке» «все смелое и буйное» (из письма А.Куприна М. Горькому от 5 мая 1905 года), в это время менялось… И менялось, судя по замыслу неосуществленной юмористической поэмы Куприна о Горьком, «великом полиглоте», пустившемся «в заморские края» («Путешествие русского за границу»), явно в худшую сторону. Да и спутник (а часто и говорливый собутыльник) Куприна поэт А. Рославлев, человек богемного склада, правда талантливый стилизатор под церковно-духовную литературу («Сказ о пчелке — божьей работнице», «Сказ о солнцевом Ратае»), автор известной и ныне песни «Над полями да над чистыми», скорее уводил их беседы от «темы Горького», чем приближал к ней. А Горький, может быть, всего острее интересовал тогда Сергеева-Ценского!
И все же Куприн, художник из «созвездия Большого Максима» (как говорили о писателях круга Горького), для Сергеева-Ценского — автора сборника стихов «Думы и грезы» (1901), стихотворений в прозе «Тундра» (1903), «Верю!» (1904), «Взмах крыльев» (1904), большой повести «Сад» (1905) — был в то время поистине «маяком в тумане». В одиночку, в глуши русской провинции «определяться в событиях», общественных и литературных, нелегко. Куприн — это и начало прямого пути Сергеева-Ценского в Петербург, к издателям… Это и ясное понимание того, чем стали в Москве горьковские «Среды», объединившие в канун революции 1905 года молодых реалистов Телешова, Вересаева, Андреева, Бунина, Серафимовича, Чирикова, Скитальца, Найденова, Гусева-Оренбургского и других. Все это круг будущих друзей, частично — единоверцев Ценского.
Куприн ввел молодого прозаика в атмосферу споров и борьбы между реализмом множеством новейших течений, «штурмовавших» реализм. А вернее — натурализм. Если учесть, что Сергеев-Ценский тоже не терпел плоскостного реализма, тоже рвался от плоского факта к чему-то более значительному, чем эта видимость реализма, к раскрытию сущности мира через человека, то потребность его «познать своих», опереться на опыт истинных друзей, обостренная за годы скитаний в провинции, особенно понятна. Сколько раз он натыкался там, ища души родной, не на совет, а на возмущенный окрик:
— Ты что это — лучше Пушкина захотел написать, а?
* * *
…«Лучше Пушкина» молодой поэт и прозаик — самостоятельно открывший для себя (что, конечно, было вызовом провинции, ее скуке, пошлости и обыденности!) гордую и одинокую личность в драмах норвежца Генрика Ибсена, создателя «Пер Гюнта», «Норы», «Строителя Сольнеса» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[1] — написать не стремился. Он даже Чехова, так близко от него, тихо побеждавшего сумрачную силу обывательщины, усредненность человеческих душ, в тот миг едва ли видел в роли учителя. В период создания «Тундры», «Маски», «Бреда», «Лесной топи», «Убийства» и других ранних рассказов-аллегорий, повестей Сергеев-Ценский не чуждался опыта символистов, искал любой опоры для орлиного взлета над обыденностью (даже в модном А. Шопенгауэре), он называл свои рассказы и повести, презирая традиционализм, то стихотворениями, то поэмами в прозе.
Однако склонности к громким вещаниям, пророчествам, присущим символистам, молодой Ценский не знал. Он никогда не приглашал, подобно Леониду Андрееву, своего читателя и зрителя к умозрительному сотворчеству: «Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека… Неудержимо влекомый временем… томимый предчувствиями, волнуемый надеждами, он покорно совершит круг железного предначертания» (Л. Андреев «Жизнь человека»). Железных циркулей для предначертаний в руках у мечтателей и бунтарей Сергеева-Ценского не было. Если и являлся у него герой с железной волей, с мукой и тягостной навязчивостью — тягостной для себя и других! — проводивший в жизнь свою программу «плавания против течения», то это был персонаж… чем-то напоминавший незабвенного штабс-капитана Василия Соленого из «Трех сестер», убившего барона Тузенбаха с холодным угрюмством на бессмысленной, чисто провинциальной дуэли. Таков, например, герой рассказа Сергеева-Ценского «Маска» (1904) очередной «студент» Хохлов.
Чеховский Соленый не выносит, когда при нем безвольные, расслабленные люди начинают вяло мечтать, рядить жизнь в маски высокого, чистого существования. И особенно тогда, когда эти цыплячьи речи вдруг увлекают умных женщин! Услышав такие речи в устах Тузенбаха, он (тонким голосом) передразнивает его: «Цып, цып, цып… Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать»…
Герой Ценского эту же цыплячью жизнь, переряженную в маски, стремится немедленно, сейчас же унизить, оскорбить, вернуть к ее истине. По существу, тоже вызвать на дуэль! Выйдя однажды из дома после ссоры с отцом, окунувшись в вечернюю мглу провинциального городка, которая просачивалась в его мозг, как тысяча плотных, серых мыслей, попав в толпу, похожую на липкий клубок змей, он неожиданно увидел целый маскарад. Ах, эти малые и большие маскарады — их много будет в русской словесности начала XX века, включая сплошной маскарад в «Черных масках» Леонида Андреева с герцогом Лоренцо в роли распорядителя! Маскарад у Ценского — простоватый… Есть на нем и маски, игравшие роли «Евы» и «Адама» и «20-е число» — заветное число, выплатной день для многих «людей 20-го числа», чиновников! А кто-то «из всего лица сделал длинный, как хобот, красный нос»… Маскарад герою случайно «подвернулся», но для возбужденного сознания его это зрелище мгновенно стало невыносимым. Но еще более тягостным стало для Хохлова другое видение: городской голова, купец Чинников, один из многих без маски, оказался вдруг более поддельным, чем люди в масках… Если лицо Чинникова — не маска, то неужели вся человеческая цивилизация своим итогом может считать начертанное на этом лице самодовольство и пошлость?
