Кириллу показалось, что он увидел настороженный, недобрый взгляд из глубины кабины.
— Как тарантул… Посмотрел! — услышал он за спиной негромкий голос Лины.
И неожиданный, сдавленный смешок. Кирилл оглянулся.
— Не завидую… Я вам теперь!
— А что… Собственно говоря… случилось?
— А то! Что он увидел нас — вместе!
— А вчера ночью? Мы разве не были все вместе? — рассердился Корсаков.
— Мы были не на службе… А тут… — она начала говорить тихо и раздельно. — Мы… С вами! Вдвоем… — В непосредственной близости от Ивана Дмитриевича. И вы Тимошину никогда не докажете! Что это случайность… И она — не против него?!
Она уткнулась головой ему в плечо. Замолчала. Потом отошла шага на два в сторону.
— Мне кажется… Нам нужно попрощаться, — неожиданно для самого себя тихо и уверенно сказал Корсаков. Она как-то издали глянула на него. Достала из сумочки крупную гребенку и начала сосредоточенно, задумчиво расчесывать волосы. Как актриса после обычного, рядового, не трудного спектакля…
«Зритель трудный сегодня был», — вспомнил он обычную актерскую фразу. Она дерзко глянула на него и спросила:
— У вас, кстати… Нет десятки с собой? Не хочется тащиться… на электричке!
Лина спросила о деньгах с той наплевательски-робкой миной, которая, как отметил Кирилл, очень молодила ее. Он невольно рассмеялся.
— Ну, где вы тут найдете такси?
— Если нет? Конечно, тогда… — она залилась краской, и Кирилл поспешил достать бумажник.
— Ради бога, извините… Что я не могу проводить вас! — как можно мягче сказал он, протягивая ей деньги.
— О чем говорить! — она пожала плечами, пряча деньги. — Мы же с вами — друзья?
Она посмотрела на него, чуть прикрыв веки. В этом было что-то очень жалко-независимое, но и неискреннее.
— Или… Как вы считаете?
Она настаивала, и Корсаков понял, что ему нужно сделать нечто рыцарское, чтобы освободить ее от всего сегодняшнего унижения.
— Вы — были прекрасны! — он развел руками. — Я завидую вашему мужу. Кланяйтесь ему!
Невольно глядя ей вслед, он не мог не отметить, что вид у нее был весьма растерзанный. Волосы от неожиданного и острого ветра снова разметались. К тому же она чуть прихрамывала на левую ногу.
Она уходила с поля битвы, как гордая, но не сдавшаяся, хотя и сильно потрепанная гвардия, которая может убеждать себя, что результатом битвы была ничья. «Поле битвы — не досталось никому»!
Кирилл вспомнил сейчас пыльную, жалкую, с продавленными диванами квартиру, повисшие обои, давно не ремонтированную мебель, полупьяного, красноглазого Севочку… Какой-то параличный, старческий голос, донесшийся вчера из недр квартиры.
Он не жалел Лину. Кирилл понимал ее, потому что ставил себя на ее место. Странное чувство нежной жалости возникло в его, уставшей за день, душе. Корсаков заставил себя больше не думать о ней и медленно побрел к отцовскому дому. Он знал, что сейчас там никто не удивится его приходу. Обычное, ставшее постоянным за последний десяток лет, беспокойство за отца отодвигало сейчас все остальное.
Кирилл отворил калитку, задержался на мгновение, словно решаясь на что-то. Почему она вспомнила Тимошина? И его начальника — Нахабина? Какое они сегодня имеют отношение к нему? К его сегодняшним делам?
Но сейчас воспоминание о жалко-независимой, растрепанной фигуре Лины на пыльном шоссе сделало ее слова серьезными, имеющими смысл.
Он тихо прошел по посыпанной песком дорожке, отворил дверь и через тишину и темноту прихожей, коленчатых коридоров услышал клокочущий, больной голос отца.
— Ребенка не покормили! Моего сына выгнали из дома голодным! Как вам не стыдно, Февронья Савватеевна! Кому вы все это готовите? Они есть не будут вашу деревенскую стряпню. У них своя кухня! Им, как Хлестакову, суп из Парижа… Выгнать родного сына из дома! Голодным… Единственного ребенка.
Несмотря на то, что Кирилл понимал, что отец порет чушь и сам знает об этом… Какая-то глубинная, злая обида чувствовалась в его надтреснутом, жалком голосе.
«Волнуется» — понял Кирилл. Он, как и отец, понимал, что если сегодня днем здесь, на даче, уже побывала логиновская охрана, то к вечеру, хоть к позднему, наверняка приедет и сам «Хозяин».
— Мой сын им, оказывается, не нужен! Они выгнали его… А кто им нужен? Лизоблюды! Типа этого… У которого вместо лица задница! Вы видели его, Февронья Савватеевна? Нет, скажите! Вы его видели?!
— Ну, что вы! Санюра… — услышал Кирилл колыхающийся, как тяжелая волна, учительский голос Февронии. — Лицо — как лицо…
— Да! Для вас — это лицо. Это Боттичелли! Вы забыли уже, какие бывают на свете лица. Вы даже не видите, как красив Кирилл! Вы не помните даже, какие у него глаза!
— Помню…
— Ну! Ну, какие?
— Светло-серые. Почти белые. С голубизной…
— Правильно!
Кирилл услышал, как что-то упало, поваленное большой, неуправляемой жестикуляцией отца.
— Как у волка. Как у Льва Толстого!
— Как у Галечки, — тихо, вроде бы соглашаясь, сказала Февронья.
«Откуда она успела заметить дочерние глаза?» — искренне удивился Кирилл.
— Дайте мне телефон, — уже тихо, сломленно попросил Александр Кириллович. — Наберите номер Логинова! Я опять забыл очки где-то…
— Я наберу, наберу! — поспешила Февронья.
— Там дверь, наверно, открылась? — услышал Кирилл насторожившийся голос отца. — Что-то дует из прихожей?
Корсаков понял, что ему надо быстро ретироваться, пока Февронья не обнаружила его.
— Фенечка! Подождите, — снова он услышал слабый, неожиданно-теплый голос старика. — Не уходите… Я боюсь, без вас!
Кирилл невольно отступил в сторону. Через мгновение он уже бежал в быстро наступающей темноте через кусты, мимо заросшего прудика, в самый дальний угол участка, откуда можно было кратчайшим путем добраться до станции.
7
Он не заметил, как задремал в электричке. Окна были открыты, и от свежести вечернего, рвущегося воздуха возникло чувство физического простора и легкости. Когда он открыл глаза, в вагоне уже включили свет и народа заметно прибавилось. Ехали дачного вида пожилые женщины с щедрыми полевыми букетами, от которых пахло горько и сильно…
По проходу прошло несколько групп молодых ребят в неумело
