глазах у пассажиров, я скорбел. Я был на похоронах, где встретил одну из пассажирок того самолета, даму средних лет, смуглую от майоркского загара. Она рассказала, как капитан Шуманн посадил машину в Йемене, возле полосы, потому что полосу блокировало местное правительство. И как потом отпросился осмотреть стойки шасси, а когда вернулся, Махмуд допрашивал его при пассажирах, орал, что он крыса, что он передавал что-то людям на аэродроме, – а потом нажал курок, и страшный грохот буквально взорвал внутренности самолета, так что, как умер первый пилот моего боинга, никто толком не увидел.
– Мне он понравился, – вдруг сказала женщина, пока мы шли по кладбищенской дорожке, я – к моей машине, она – к своей.
– Шуманн? – переспросил я. – Конечно, Шуманн был настоящим героем.
– Нет, не он, – тихо ответила женщина. – Махмуд. У него были бешеные глаза. Он смотрел так, будто видел не нас, а что-то другое… Какой-то другой мир. Он точно знал, что делает. А я… Я, похоже, совсем не знаю.
Махмуд снился мне потом. Один раз – накануне нашей с Алиссией свадьбы, он стоял у двери в кабину пилотов, водил стволом из стороны в сторону, его бешеные глаза смотрели на меня в упор – а я танцевал с той женщиной с Майорки, в узком проходе между креслами. Во второй – в 1993 году, когда мы с Алиссией развелись. Самозваный капитан сидел в каком-то черном помещении у печки и смотрел уже не бешеными, а грустными глазами, как в той печке горит что-то похожее на куклу. Алиссия ушла от меня с моим сыном, Карстеном, и последние ее слова были: «Если бы ты знал, как мне надоело изображать дурочку!» К тому времени я понял и признался в этом себе, что именно вспыхивало тогда в ее глазах, принимавшееся мной за радость: значки долларов, желтые, искрящиеся, перечеркнутые S, как в мультиках, что смотрел Карстен. В тот год я стал председателем совета директоров авиакомпании, узловым аэропортом которой является Франкфурт, а символом – синий журавлик на белом фоне. Тогда я познакомился с похожим на Льва Толстого адвокатом моей жены, который вежливо и изящно озвучил ее требование «своей половины». Я передал Вольфгангу Цангу управление всеми делами в Германии, вдруг поняв, что вряд ли успею потратить все мои деньги до самой смерти. Я устал.
– Людвиг, если ты хочешь моего совета, go east, – учил меня этот шут Вольфганг Цанг, хотя я ни от кого не желал получать советов. – Женщины любят богатых мужчин. Просто европейские женщины любят деньги как таковые, а женщины из бывшего советского блока – они любят самих мужчин. Любят за то, что те богаты, да – но какая разница за что? – С этими словами он доставал свой телефон с обгрызенным яблоком на задней стенке, показывал на экран: – Смотри, новое приложение для айфона, называется «Найди шлюху». Сюда вводишь: брюнетка, блондинка, что должна уметь, какие пропорции – и оно моментально выдает всех свободных поблизости. С фото и номерами агентств. Посмотрим? – спрашивал он, и я махал руками, пытаясь заткнуть его.
Дамы и господа, сейчас я говорю с вами спокойно, потому что старость и деньги дают спокойствие, дают мудрость. Мне радостно жить, я приближаюсь к моему особняку, я почти там – я приплыл на тот берег, до которого не чаял доплыть при жизни. Всего десять лет назад – я оглядывался на свою жизнь и понимал, что не построил ничего из того, что хотел. Тогда я часто сидел у дяди Давида в его швейцарском особняке, смотрел на него, сморщенного, похожего на древнего мудрого инопланетянина – а он, поправляя горчичного цвета шляпу, поворачивал свою иссохшую черепашью голову в сторону озер, потом в сторону гор и казался частью пейзажа, многолетним деревом, вросшим тут еще на пару веков.
– Возвращайся, Людвиг, – говорил он, – твой дом тут. Эта страна – место, где вполне сносно умирать. Кстати, – улыбаясь, он приподнимал углы проваливающихся губ, обозначая новую складку на коре своего лица, – у Air Swiss, кажется, финансовые неурядицы, и они не прочь избавиться от контрольного пакета. Хочешь, я подключу мои старые связи?
Я кивал и смотрел на Альпы – белые, как на обертке шоколада, сверху и полные мрачных подземных ходов внутри.
– И еще – тут, за городом, продают очень интересный дом, огромный участок, дом старинный. На любителя, но я помню виллу твоего отца… Может, это как раз для тебя. Он с виду небольшой, два этажа, но там еще третий, подземный – крайне любопытно…
Я представил себя, одинокого старика, в швейцарском лесу, в доме, пусть похожем на отцовский, и покачал головой. Маленький Людвиг в голове затопал ножками, заспотыкался, побежал по дому – гнутые переходы, темные коридоры, гостиная, балкон, решетка в югендстиле.
– Мама, папа! – звал он и получал в ответ только эхо. Дом пуст, он – один. Эхо этих шагов, как в пустом коридоре, летало в моей голове еще долго, сливалось с рокотом автомобиля, потом – с грохотом самолетных колес по взлетной полосе, становилось все более огромным, белесым, страшным. Даже маленький плюшевый зайчик – тот был далеко. Я дотанцевал до края пропасти, еще немного – и придет время туда падать. И вспомнив рекомендации моего заместителя, а теперь партнера, этого шута Цанга, по старинке набрал номер эскорт-агентства и попросил прислать девушку. Наверное, это смешно – но я мялся, объясняя, какую я хочу, и совсем застопорился, когда приветливая женщина на том конце провода спросила про особые пожелания.
– Не немку, – наконец произнес я. И потом с трудом выговорил: – Субмиссивную.
– В каком смысле? – терпеливо спросила женщина.
– Ну, чтобы подчинялась, – ответил я.
На следующий день моя хворь была излечена.
Они прислали мне польку, лет тридцати, красивую и бесконечно женственную, в таких прелестных, другого слова не подберешь, туфельках, в платье и с ажурным зонтиком. Никакой пошлости, никакого дешевого блядства. В сумочке она привезла секс-игрушки – дилдо, наручники, даже изящную плеточку, – чтобы я мог отхлестать ее, если захочу.
Мы гуляли по городу, говорили об искусстве, и к концу дня я понял, что хочу пробыть с ней все те дни, какие мне оставались, чтобы закончить во Франкфурте дела.
Я заплатил ей несколько тысяч. И был почти счастлив. Эта прелестная девушка позволяла делать с собой все, была покорной и нежной…
Мы не танцевали, пока нет, но каждое наше соитие было танцем – я вел, она давала вести себя, и, когда наручники защелкивались на ее нежных запястьях
