Ну, наверно…
Он подбирал слова.
— …Наступил я на чье-то самолюбие? Пусть не на руку сыграл… Там кому-то? Но нельзя! Уж так! По-волчьи…
Он почувствовал жалость к себе и не нашел сил ее прогнать.
— Или хотя бы… объяснили мне? Ты бы хоть объяснил! Я бы… как-то переиграл! Не враги… все-таки?
Тимошин решал. Но не был уверен, что это не уловка…
— Ты понимаешь… — Сергей Венедиктович ухитрился даже выползти из глубокого и низкого кресла и теперь медленно, тяжело ходил по комнате. — Ты только верно пойми… Тебя слишком долго не было! А тут… Многое переменилось, усложнилось. Как-то обозначились притяжения, отталкивания. В России всегда так… Ну, если хочешь, можно назвать это землячеством, чувством малой Родины, как теперь говорят.
Он торговался сам с собой… Хотелось и показать этому вчерашнему вундеркинду, удачнику, маменькиному сынку, что все на других местах… А рядом была и жалость… И что-то покровительственное… И одновременно страх перед человеком, которого он, наверно, до конца так никогда и не понимал.
— Понимаешь… Россия всегда очень быстро обюрокрачивалась! И в этом ее спасение! Как ни странно…
Он улыбнулся… Даже удивился собственной мысли.
— Россия — это хаос! И в русском человеке не потемки, а неразбериха! А есть реальность… Жестко поделенный мир. Ни дня, ни часа на капитальный ремонт. А у нас есть… Есть что ремонтировать! Какой же дурак сказал, что нет? А возможности? Реальной передышки никогда не было? И нет! Не будет! Как до войны, так после… С атомной спешкой… И вот последний десяток-другой лет… Это же было колоссально… Перенапряженное усилие всех нас… И тебя в том числе! По-своему гениальное и генеральное наступление наше. Разрядка. «Детант». Мы заплатили за нее крайне дорого. Мы пошли на то, чтобы закрыть глаза на шатания в европейских компартиях… На внутренние дела… На разноголосицу! на диссидентов! Открыли эмиграцию… Все трудно! Все, наступая себе на горло! Наступая на интересы ведомств… ты знаешь каких. Нам нужна была разрядка! Нужна! И мы ее получили. Разрядка, чтобы передохнуть, чтобы поставить на ноги сельское хозяйство, чтобы взять с Запада самую передовую технологию! Чтобы переоборудовать станочный парк! Мы скостили свой национальный долг почти вполовину. Это же было гениально! Ты ведь знаешь! А все — наша большая нефть! Мы дали народу возможность вздохнуть! Пожалуйста! У нас лучший в мире театр, лучшее кино, любая литература… Если не издается здесь, она приходит с Запада. Мы переводим всех подряд. Врагов и друзей, и красных, и белых, и в полоску, и в крапинку… Что еще нужно для человека? Туризм? Пожалуйста! Хоть в Австралию! Миллионы! Ты понимаешь — миллионы наших людей ездят за границу… И если не пускаем, то не мы — они.
«Неужели он свято верит в то, что говорит?» — с ужасом подумал Кирилл.
— Вот ты просидел в Европе в общей сложности двенадцать лет. Такое возможно было при Сталине? И еще объездил… полмира! У тебя там друзей пол-Европы. И американцы еще…
Он запнулся. Кирилл понял, что не зря сегодня вспомнил Бена Тернера…
— Продолжай! — он кивнул головой.
— Ну, что ты сам всего не знаешь, что ли… — Сергей Венедиктович как-то свял. — В общем… У тебя нет морального права говорить, что мы… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю! Но мы попытались воплотить в жизнь все, что думалось раньше… В те годы! Ради чего нас позвали на наши места?! Вручили власть, ответственность… Нет, мы не предали… Но сейчас не май 56-го, а июнь 82-го! Мы сделали больше, чем могли! Здесь! В самом котле!
Он вдруг развернулся к Корсакову всем корпусом и почти выкрикнул:
— Ничего не боится сейчас советский человек! Не боится ночного звонка в дверь! Не боится болтать, что ему вздумается… Не боится ни начальства, ни милиции, ни голода, ни безработицы! Он даже войны теперь… и то — не боится! Потому что для половины народа ее не было! Она для него только в телевизоре, в книгах, в сто раз надоевших вестернах. Он плюет на все! И на нас в том числе, — неожиданно закончил вспотевший и раскрасневшийся «Серега».
Он сам налил что-то себе из бутылок, стоявших на передвижном столике.
— Осуществилась заветная мечта русского мужика — «пить и ничего не делать!» Вот тебе и наши идеи! Мечты глупой молодости… И вот, когда мы получили это время для ремонта… Для того, чтобы навести порядок у себя в доме… Наводить его оказалось некому! Лень всем! Это для них как чужая работа!
Он выпил. Дико посмотрел на Корсакова. И вдруг виновато улыбнулся.
— Качает что-то наши отношения. А? Не находишь? Я ведь так рвался сегодня… к тебе утром. Выговориться надо. — И замолчал. — Вчера — что? Так — раскачка! А сколько сказать надо…
— А ты не сказал? Сейчас?
Тимошин только махнул рукой.
— Это так… Верхушки! Знаешь, иногда кажется, грудь бы себе разорвал! Чтобы кто-нибудь увидел, что там… Что накопилось! Когда же конец будет?
После короткой паузы бросил: «Жди на днях… Звонка!»
Хотел было уже уходить, встал, как увидел Маринин махровый халат, забытый на диване. Лицо его переменилось.
— Сейчас! Я уберу… — Корсаков встал и зачем-то заспешил.
Тимошин смотрел, как он взял халат и унес его в ванную комнату. Когда Корсаков вернулся, Тимошин сидел на краешке кресла и тер руками разгоряченное, смятое лицо.
— Вот так… Судьба? — непонятно проговорил он. — Дети-то что?
— На юге. С Мариной.
Сергей молчал. Кирилл Александрович поднял глаза и увидел, что он смотрит на него с каким-то тревожным, даже виноватым недоумением.
— Ты… что? — невольно спросил Корсаков.
— А разве… Марина не с одним сыном? Поехала? Как он у тебя…
— Генка? Нет… — Кирилл сел, чувствуя, что сейчас услышит что-то неожиданное и нехорошее.
— Странно… — отвел глаза Сергей.
— Ну? Что ты увиливаешь? — Кирилл покраснел от нехорошего предчувствия. — Говори!
— Да, мне… Днем… Когда ты за городом был, звонила…
— Кто? Марина?
— Нет! Дочка твоя…
— Галя?! — Кирилл уже стоял. — Откуда?..
— Я так понял… Что из Москвы. Искала тебя…
Корсаков огляделся, невольно ища предметы пребывания
