даже помыслить, помечтать о чем-то подобном не мог… И все-таки в самом себе, где-то на самом донышке, таилась уверенность, что он не куплен всем этим… Что он заслужил все это порядочной, самоотверженной, честной работой во имя каких-то настоящих, а не придуманных, не конъюнктурных целей.
Наверно, поэтому он еще и еще раз контролировал себя, как педант, как вольнолюбивый крепостной: и понимал, что он делает больше, чем ему положено… Что он нужен, полезен… Что он хоть и частица этого огромного, нового для мира, социального общества, но частица самолюбивая, свободная, самостоятельная в каких-то последних решениях. Вряд ли это было сознательное противопоставление себя кому-то, но это было его необходимостью, потому что он сознательно и серьезно всегда отдавал себе отчет в том, что может быть свободен, только если в любую минуту — без опаски, без сожаления, даже без внутренней борьбы! — откажется, освободится, сбросит с себя все эти признаки преуспевания.
Да, он иногда бешено сопротивлялся Марине, когда она пыталась одеть его, как денди. Он не ограничивал ее, когда это касалось детей или ее самой, но для себя Кирилл Александрович позволял приобретать только обязательные, необходимые, с его точки зрения, вещи. Это не было ни скаредностью, ни даже щепетильностью. Скорее это было исконно-русское, неотделимое чувство: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», хотя у него не было никаких оснований — во всяком случае, он не находил их! — бояться того или другого. Это было вечно русской готовностью встретить беду во всеоружии!
Он понимал, что все это уходит корнями в какое-то тысячелетнее рабство, в безмерность российской тирании… В сто раз растоптанную национальную попытку сопротивления… Но с того времени, когда он почувствовал необходимость быть взрослым, он добровольно принял все эти реальные и непростые вериги, и с тех пор они странным образом облегчали ему жизнь. Он невольно вспоминал слова матери: «Если с тобой что-нибудь случится… А в нашей жизни все может быть… Я поеду туда, где ты будешь! Сниму в какой-нибудь соседней деревеньке койку! Буду ходить к проволоке. Или еще куда там… где тебя можно увидеть!…» И глаза ее в этот момент были не печальны, не покорны, а наполнены ясной и какой-то древней силой… Уверенностью, что с русским человеком ничего поделать нельзя.
А с ним многое за его жизнь… «могло случиться!» Тысячу раз мог разбиться самолет той или иной компании, в которых он мотался по свету… Он мог быть пристрелен, а для этого были причины, и тело его никогда бы не нашли, потому что сделали бы это профессионалы высокого класса… Он мог бы вызвать такое недовольство высочайшего начальства, что его сослали бы туда, «куда Макар телят не гонял»… Мог заразиться неведомой, экзотической болезнью… Да просто сбит машиной или выгнан из партии, изувечен в какой-нибудь драке… В любое время — от яркой его юности до сегодняшнего вечера… Но в общем-то, как понимал это Кирилл Александрович, у него была среднестатистическая возможность закончить или сломать свою жизнь. Ломают голову в России… и «падая с полатей в родном доме».
Но он не боялся этих внешних, случайных ударов. Он всегда боялся себя. Не то чтобы он знал за собой какие-то темные, преступные, неконтролируемые страсти, — нет! Он знал, что в любой момент, в какую-то особую, непредвидимую, непредугаданную секунду душа его может вдруг преобразиться, рвануть, как обезумевшая лошадь, в сторону… Вверх — вниз — все равно! Вылетит он из освещенного круга и потребует невозможного… Погубит себя мгновенно!
Кирилла пугала не сама эта возможность, а то, что она, смерть, так близка, на расстоянии протянутой руки. Это чувство неминуемо жило с ним вместе, рядом, переплетаясь с его мыслями, бдениями, судьбой. Оно было в чем-то сильнее его обычного, каждодневного, простого и правильного пути. Он воспринимал его как вечно гудящий подземный хаос, из которого он вышел и в который уйдет. Он знал это давно! С какой-то резко освещенной секунды детства! Помнил тот давешний воюющий, рисковый страх своего маленького существа… Не испуг, а скорее противостояние сжавшегося и осознавшего будущую вечную борьбу тогдашнего детского своего познания, свои сжатые до посинения кулачки, забившуюся в темный угол кровати фигурку. Безбрежность и опасность ночи за призрачной защитой окна. Но все равно — это был прекрасный ужас жизни, резко подталкивающий его ребячье, счастливое сердце…
Он никогда и ни с кем не говорил об этом. Разве что когда-то, еще в те годы, ловил в глазах матери — знает ли она про этот хаос? Про эту тайну всего живого и неживого? И потому, как она улыбалась, стараясь смирить его страхи… Улыбалась, как старший заговорщик, он понимал — знает. И не боится! Потому что для нее есть более важное, чем этот страх — это он, Кирилл, не хотел говорить, даже самому себе, жалостливые слова, но ясно видел длинный, качающийся свой зыбкий силуэт и понимал, почему мать была сильнее его, тогда ребенка. Окончательно Кирилл понял это, когда у него самого начали подрастать его дети. И невольно в своей уже взрослой, строгой жизни Кирилл Александрович все чаще, и все более просто понимал, что он может быть счастлив и делать свое мужское, ясное дело на земле, только когда за всеми его командировками, письмами, шифровками, выступлениями, докладами, взрывами темперамента в любых кабинетах и на любой трибуне будет та же давняя, полученная от матери, уверенность… Что это делается ради того, чтобы кто-то выжил, не испугался, не потерял себя, не смял свою судьбу, выстоял, спасся…
— Кто-то?!
Хотя бы его дочь… Или сын? Или все человечество!
И внутри себя, не делясь ни с кем, он верил — или заставлял себя верить, — что этим руководствуются все. Пусть не поминутно, пусть теряясь и отступая, но, в конце концов, служа и кланяясь только этому! Кругу жизни. Света. Защиты. «Спасения от хаоса!»
…Он помнил резкий круг света над танцплощадкой в старом, послевоенном Бирюлеве, в сорок девятом, где гремела хриплая музыка… А вокруг этого резкого, бьющего по глазам острова дешево-праздничного света глухо и грозно для двенадцатилетнего мальчишки жил влажной августовской неприветливостью крошечный дикий парк, переделанный из трехсотлетнего заброшенного кладбища. Первый раз в жизни именно там приставили к его горлу тонкий блатной нож и сняли с него переделанную из отцовского «кожана» курточку.
Кирилл знал, что он сам — это только тонкая перегородка, слабая плотина, хрупкая структура между двумя потоками хаоса. Малая победа
