торчит, а остальное тело за перегородкой, и режут по шее. Кровища – рекой, а корова плачет.
По ходу дела Иваныч пытается разжать зубы добермана. У него ничего не получается, он снимает ошейник и возвращается к челюсти.
– Вцепился, не разожмёшь.
У Иваныча руки в крови. Собачья голова напоминает овсяную кашу. Твёрдые кусочки завалились внутрь покорёженной дыры, а жидкие плавают снаружи. Живые глаза следят за нами, лапы подрагивают.
Жека хлюпает носом, втягивая влажный воздух в себя. Он сомкнул веки и запрокинул голову. Его кадык ходит вверх и вниз, время от времени он подпрыгивает.
– Да заткнись ты. Молчун, помоги.
Я опускаюсь на корточки рядом с Иванычем. Не зная, что делать, погружаю пальцы в сплетение красных зубов. Оно мокрое и липкое.
– Тяни верхнюю челюсть, а я – нижнюю.
Берусь обеими руками за верхнюю челюсть собаки, пальцы скользят. Иваныч обхватывает нижнюю.
– Готов?
Опускаю и поднимаю веки. Жека стонет. Его нога дёргается в такт с дрожью лап добермана.
– Начали.
Со всей силы тяну собачий нос на себя, отклоняясь назад. Он извивается, выпрыгивает из пальцев. Перебираю мокрую кожу, пытаясь ухватиться повыше. Непослушный нос, пропитанный кровью, не подчиняется мне.
Пальцы соскальзывают, срываются, и я падаю рядом с Жекой. В падении мой локоть впивается в живот Патлатого.
– Мать вашу! – воет Жека дурным голосом. – С ума сошли?!
Иваныч уставился на меня.
– Молчун, ты что?
Я вытягиваю вперёд скользкие руки, мокрые от крови. Они блестят на солнце.
– Вытри.
Ищу взглядом тряпку.
– Об штаны, – Иваныч показывает на Жекины брюки. – Там ловить нечего.
Только сейчас замечаю, что пёс впился в ногу через брючину. Серая ткань застряла в желтизне зубов. И ткань, и зубы потемнели.
Вытираю руки о Жеку. На сером фоне остаются тёмные полосы.
– Морду ему вытри, – это про пса.
Сгибаю в колене правую Жекину ногу, подвожу её к левой, в которую вцепился доберман. Брючиной вытираю коричневую морду.
– Готов?
Мы тянем челюсти в разные стороны. Пёс с укором уставился на меня, мои пальцы погружены в его рот, я скольжу по твёрдым зубам, губы задрались, и мои ладони в клейкой слизи.
– Тяни сильней.
Мои пальцы пробираются под губы собаки. Одна губа порвалась, и из неё течёт густая жидкость. Приближаюсь к зубам. Опасаясь порезаться, стараюсь к ним не прикасаться.
Иваныч вспотел. По лбу скользят капли пота, похожие на росу.
Пот движется от волос к бровям и носу, огибает вздувшиеся от напряжения вены и стекает вниз.
– Немного осталось. Поднажми. Аккуратней, а то Патлатый собаку собой накормит, а не наоборот.
– Я не буду жрать её, – подаёт голос Жека.
– Будешь. Куда ты денешься?
Подходит Архип.
– Вот нож, – протягивает нам с Иванычем здоровый тесак.
– Не мешай, – огрызается бригадир. – Отпускай, – это мне. – Вот видишь, а ты боялся, – успокаивает Жеку. – Архип, принеси стакан водки.
Мёртвая собака растянулась у Жекиных ног. Челюсть у неё открыта, лапы больше не дёргаются.
– Сколько можно? – возмущается Архип. – Я что – мальчик на побегушках?
– Сходи, пожалуйста, – цедит Иваныч сквозь зубы, подымается с земли.
Архип, ворча, удаляется. На половине пути останавливается:
– А нож куда?
– Не надо уже.
– Так и знал.
Уходит.
Стараясь не потревожить Жеку, отворачиваю порванную штанину. Пёс укусил Патлатого за голень, прямо в мышцу. Наверное, повезло. Попади он в кость, мог бы её сломать такой хваткой.
Всё мясо на месте, вокруг него пунктиром очерчен овал зубов. Часть крови запеклась и покрылась коркой, остальная сочится из раны.
Во второй раз Архип приходит очень быстро.
– Внутрь заливать будем?
– И внутрь тоже.
Иваныч подносит к Жекиным губам гранёный стакан, полный прозрачной жидкости:
– Один глоток, не больше.
Жека с физиономией мученика приподнимается на локте и прикладывается к стакану.
– А сейчас терпи, – остальную водку Иваныч выливает на рану.
Жека сжимает руки в кулаки и рычит с закрытым ртом. Земля под ним мятая. По щекам текут слёзы. Прозрачные линии извиваются между шрамами от оспы и веснушками.
– Не ной. Тут царапина.
Слёзы текут и текут.
– Молчун, давай подымем его и унесём в дом. А ты, Архип, собаку к дровнику тащи, чтобы не заметили. И приберись. Следы замети, в общем.
Иваныч поднимает Жеку, подхватывает его под левое плечо, руку закидывает себе на шею. Я обхватываю Жеку с другой стороны.
– Осторожно. Подымаем. Так. Патлатый, помогай тоже. Что как тряпка висишь?
Жека скулит.
– Не ной, иначе брошу здесь.
– Всё-всё.
– Да что с тобой?
Жека хлюпает носом.
– Сам не знаю, испугался.
– Испугался, – ворчит Иваныч. – Подумаешь: собака укусила.
Мы движемся к дому. Жека прыгает на одной ноге, держась за нас. Вторую он согнул в колене, и она, как маятник, раскачивается при ходьбе.
Огород, дорожка, крыльцо, дверь, прихожая, дверь, кладём Жеку на диван.
Иваныч поднимается на второй этаж, возвращается с аптечкой, заливает рану йодом и накладывает бинт. Жека сипит, веснушки пунцовые от напряжения.
– Жить будешь.
Через двадцать минут надутый Жека чистит картошку за столом.
Иваныч зовёт меня разделывать собаку.
Идём к дровнику.
Архип в белой рубашке и наглаженных брюках курит, словно школьник, оглядываясь по сторонам. Заметив нас, тушит и убирает сигарету в пачку. У Архипа полная пачка окурков. На вопрос, зачем он их собирает, бывший шулер натягивает на губы кривую улыбку и переводит разговор на другую тему.
– Значит так, – говорит Иваныч, – резать от зада и вдоль туловища. И сделать надо как можно быстрей, иначе тело застынет, и кожа будет плохо сдираться. Где собака?
Архип носком туфли, покрытой пылью, показывает в угол дровника. Большой комок грязи украсил подошву.
– Архип, ты бы скромней одевался. Не в музее.
Архип пожимает плечами.
– Крюк видишь?
В потолок дровника в левом углу от входа вгрызается и изгибается остриём вверх железный крюк.
– Кобеля на него повесишь, чтобы кровь стекала и обдирать его легче было. Жаль, шёрсть гладкая – шапку не сошьёшь.
Иваныч наклоняется над доберманом. В руке бригадира тот самый столовый нож, который приносил Архип.
– Сейчас горло перережу, кровь солью – и повесишь. Понятно? – от носа к губам Иваныча тянутся две раздражённые линии-морщины.
Плотная мозолистая ладонь ложится на голову добермана, задирает её вверх. Нож давит на горло. Рывок, голова вздрагивает, между туловищем и головой появляется зазор, он расширяется, растягиваясь в обе стороны. На шее набухают жирные капли. Они текут, извиваясь, вниз, сгущаются по мере увеличения зазора, темнеют и взрываются, бьют потоком. И всё это в течение четырёх секунд. Раз, два, три, четыре – нож, рывок, капли, потоп.
Иваныч одной рукой держит голову, в другой сжимает обагрённый ритуалом нож. Собака лежит на боку, лапы вытянуты поперёк тела, длинная морда направлена в мою сторону. У морды вафельный нос и бусинки стеклянных глаз. Шея разорвана, из неё толчками хлещет тёмно-алая жидкость.
На Востоке считали, что место души в нижней части шеи, душа подобна пару, и при смерти она выходит изо рта, превращаясь в ветер, птицу или бабочку.
У добермана рот застыл в зубастом оскале. Никаких птиц или бабочек из него не вылетает.
Иваныч приходит в себя первым:
– Чем раньше спустишь кровь, тем лучше. Лучший вариант – живого резать.
