мысли, в дерзкие дела, в прекрасную мировую жизнь.
«Но — человек, но личность, ее личные муки?» — Пред ним два конца: сгореть в ярком огне или потонуть в помойной яме. Вы — с теми, кто предпочитает огонь, Вы с ними идите, это они — истинные строители нового в жизни, всегда — они.
Простите, что одолеваю Вас длинными письмами, дело в том, что уж очень хочется мне видеть Вас свободной от условно литературного и ветхого. Ибо верю, что Вы человек с умом, с душою и — с ненавистью к слабости, которая именно ненависти и презрения заслуживает, а отнюдь не сочувственных ей ламентаций.
Всего доброго и всяких успехов! Для ясности: «Право на смерть» кажется написанным до «Лестниц», а «Чухонские рассказы» — не дурны, но — как-то не нужны, мне кажется. И, пожалуй, не верны. Уж куда нам чухонца обличать, самим-то бы умыться изнутри пора.
Не сердитесь.
Не позднее второй половины декабря 1909 [первой половины января 1910], Капри.
Людмила Алексеевна —
К. П. Пятницкий написал Боголюбову, чтоб Вам выдали из конторы столько денег, сколько возможно в данный трудноватый момент. Весь гонорар Вы получите немедленно по выходе сборника, с печатанием книг торопимся.
За «роскошный остров» — прошу простить: меня так часто стукают по голове островом этим, что, очевидно, несколько ушибли мозги мои, и вот я начинаю легонько рычать и зубы оскаливаю.
А пишу я Вам столь длинно все потому, что человек Вы серьезный, как мне чувствуется, рука у Вас — твердая, наблюдательность хорошая, — с такими данными в пессимизме — мироощущении тесном и всегда искусственно ограниченном — Вам, на мой взгляд, — не место.
Пишите эпически спокойно и хорошо о худом, зная и памятуя, что на сей земле все скоропреходяще и что, хотя личное бытие — не вечно, человечество вместе с нами не исчезнет и Русь тоже не пропадет! Факт.
50—60 лет жизни человека — даже если он гений — слишком короткая, узкая и неверная мера смысла исторического бытия. Жизнь-то, глядите-ка, — все быстрее идет, все ярче горит.
Мы же с Вами пребываем в стране, где сотня миллионов черепов, полных доброго мозга, еще не научились пользоваться силой оного, еще чуть тлеет этот хороший мозг. И — Вы представьте — вспыхнет, загорится, воссияет? Ведь это же необходимо! Очень я люблю российский народ — в будущем его. Люблю и любуюсь. Вот и сейчас, около меня есть разная публика — хороши, талантливы наши люди!
Жду обещанного письма.
Крепко жму руку, М[ария] Ф[едоровна] кланяется.
Декабрь, после 25, 1909 [январь, после 7, 1910], Капри.
За «Окуров» преждевременно хвалите; в доказательство — посылаю корректуру конца первой части. […]
Чего Вы меня все «большевизмом» шпыняете? Вы же внимательный читатель! Большевизм мне дорог, поскольку его делают монисты, как социализм дорог и важен именно потому, что он единственный путь, коим человек всего скорее придет к наиболее полному и глубокому сознанию своего личного человечьего достоинства.
Иного пути — не вижу. Все иные пути — от мира, один этот — в мир. Требуется, чтоб человек однажды сказал сам себе: «Аз есмь создатель мира». Именно отсюда— и только отсюда! — может родиться новый человек и новая история.
Не трогайте мой социализм.
Что Вы знаете о Степане Разине, кроме Костомарова, Соловьева и т. д.? Нет ли специальных исследований? У раскольников нет ли чего? Помогите, ибо этот человек, названный Пушкиным «единственным поэтическим лицом русской истории», спать мне не дает. Напишу я его, видимо. Может, не напечатаю, а уж напишу!
Чеховских писем не читал еще.
Привет и рукопожатия. Хочется чертей.
Это скоро?
Конец декабря 1909 [начало января 1910], Капри.
Джефри, Лизе, Вите, Эльзе, Феде, Диме, Лене, Мери, Меме, Шуре, Ирене, Павлу, Норе, Жене, Боре, Гюнту — привет!
Поздравляю с хорошим праздником, желаю вам веселиться до упада!
Мне захотелось напомнить вам, хорошие человечки, о себе, и вот я придумал послать девочкам — рамки, а мальчикам — коробки из дерева, работы здешних крестьян.
Если эти штуки понравятся вам — я буду рад, а если вы мне еще раз напишете письмишко — так это уж будет праздник для меня.
На рамках и коробках я сделал надписи — кому какую. Но, вероятно, я сделал это плохо, и вы не обращайте внимания на эти надписи — хорошо?
Боюсь также, что я перепутал: очень трудно разобрать по фотографии, которые из вас господины, а которые — госпожи, вы все такие курносые!
Мне хочется прислать вам здешних раковин для музея, о котором писал мне Витя, и я, наверное, сделаю это спустя некоторое время.
Получив ваши письма, я хохотал с радости так, что все рыбы высунули носы из воды — в чем дело? Я объяснил им, что на берегу другого моря живут славные люди, они еще маленькие, но я уверен, что и большими они будут хороши, — вот почему мне радостно.
Чтобы вы не говорили, что я плохо пишу и меня нельзя читать, — вот я напечатал это письмо на машинке.
Сами-то вы хорошо пишете! Подождите-ка, я приберегу ваши письма и лет эдак через двадцать покажу вам их — хорошенькие словечки прочитаете вы там!
Например, позвольте спросить — что такое «перепаха»? «линтяй»? «дюжена»? «спилталк»?
Уж я-то не коверкаю так умело русский язык, как вы это делаете!
В чем я слаб — так это в употреблении буквы «ѣ», только вы никому не говорите об этом.
Эта буква всегда меня смущает, и, когда дело доходит до нее, я чувствую себя так, как будто мне не сорок, а всего четыре года.
Даже в словах «пять», «поднять», «понять» — мне чудится это «ѣ», отчего бывает, что я пишу вместо «пять» — «пѣ».
С какой большой радостью повидался бы я с вами, милые дети, как бы славно мы поиграли и сколько мог бы Я рассказать вам забавнейших вещей. Я хотя и не очень молод, но не скучный парень и умею недурно показывать, что делается с самоваром, в который положили горячих углей и забыли налить воду. Могу также показать, как ленивая и глупая рыба «перкия» берет наживу с удочки, и много других смешных вещей. Я очень люблю играть с детьми, это старая моя привычка; маленький, лет десяти, я нянчил своего братишку — он умер маленьким, — потом
