Толпа издала скорее вздох облегчения, нежели сочувствия, хотя тут и там раздались жидкие аплодисменты.
"Спасибо, Господи, за то, что дал силы высказаться". Весьма довольный собой, Элизбар искал глазами Элисо и Лизико, но, взволнованный пережитым, ничего не видел. Зато они видели его и в знак успеха слали воздушные поцелуи. Восхищенные столь оригинальным спичем, они держались раскованней, чем прежде.
- Я готов! - громко объявил Элизбар.
- Открывайте... Выпускайте!.. - скомандовал по радио городской голова.
В ту же минуту из буфета, устроенного на берегу реки, очертя голову выбежал лопоухий Григол. Он на ходу дожевывал гамбургер, утирая рукой вымазанный горчицей рот. Подбежал к дощатой будке, сорвал ржавый замок; створки дверей, натужно скрипя то ли от злости, то ли от старости, отворились. Сам лопоухий Григол укрылся за одной из створок и простоял там, пока на зеленом лугу не на жизнь, а на смерть сражались Элизбар и его свояк, обернувшийся свирепым зверем.
- Аве, Цезарь, морутури ту салутант! - воскликнул Элизбар, как древнерим-ский гладиатор, и потряс своим чудным копьем. Уже не имело значения, был ли то сон или видения воспаленного ума. Он был захвачен происходящим.
Распахнутые створки выдохнули клубящийся душный мрак, черное, плотное облако, вдруг обернувшееся страшным зверем; то был Ражден Кашели в образе дикого кабана - вепрь из грузинских сказок с острыми клыками и грязной щетиной, свирепый преследователь мальчишек-сирот.
- Дома не удалось со мной справиться ни чудо-гребнем, ни волшебным зеркальцем, ни точилом, ни шилом, теперь хочешь этих людей натравить, падла, стукач, гэбэшник! - рыкнул он на Элизбара.
- Молчи! - твердо ответствовал Элизбар и направил на вепря острие своего копья.
"Дранг нах остен!" - взревела толпа.
Вепрь, мелко семеня, кружил вдоль поляны и рыл копытами землю. Следы его копыт изувечили луг. Между вывернутыми комьями дерна зачернела земля. "Оле! Оле! Оле!" - ревела толпа. А вепрь, с неожиданной для кабана легкостью замкнув круг, словно очертив поле боя, выставил клыки и ринулся на Элизбара. Элизбар сумел уклониться, но кабан задел его клыком. Рубаха в предплечье намокла от крови. Элизбар потерянно оглянулся на Элисо. "Держись, Элизбар! Протри рану травой, и все пройдет!" - крикнула Элисо. Элизбар выдрал из земли пук травы, протер рану, и она затянулась, а кисти рук, лишенные мяса, обросли плотью. "Вот почему хороши заграничные снадобья", - подумал Элизбар. Ему приятно было ощутить округлую твердость копья, прижатого локтем к ребрам. Вепрь смотрел на него маленькими красными глазками и, похоже, готовился к новой атаке. "Вот сейчас выяснится, готовы ли мы к свободе!" подумал Элизбар с воинственной гордостью. "Не по верху бей слона, а по низу врежь сполна!"1 - Это Лизико крикнула Раждену. Элизбар не удивился. В древних сказаниях, выбирая в схватке между отцом и любимым, девушка всегда принимала сторону любимого. И все-таки он бросил на дочь мимолетный укоряющий взгляд. Этого оказалось достаточно: словно литой снаряд, вепрь налетел на него и поверг на изрытую копытами землю. Копье выпало из рук Элизбара. Толпа глухо застонала. Вепрь встал передними ногами на поверженного врага и мокрым от пены рылом больно саданул в подбородок, при этом острый, как кинжал, клык чуть не оторвал поверженному ухо. Но боль почему-то доставила Элизбару удовольствие. "Господи, как хорошо, - думал он в полуобмороке. - Что может быть лучше, чем лежать вот так в поле, даже не зная, где ты... Далеко от врагов и друзей, от правых и виноватых, от полицейских, ставших разбойниками, и от разбойников, пришедших в полицию... От всего, Боже Всевышний... От всего, что было и будет... От обнищавших сел, вырубленных виноградников, обесчещенных девушек и заживо сожженных парней, от глубоко и безмятежно дрыхнущего беспечного своего народа и даже от прекрасного квишхетского лета... Ото всего, что разлагало и развращало нас и готовило к этому позору... к этому рабскому блаженству..." И пока Элизбар так рассуждал, повергший его кабан пустил горячую, пульсирующую, едко пахнущую струю мочи. Но это только усилило удовольствие, Элизбар даже закрыл глаза, безвольно погружаясь в трясину мерзкого блаженства. "Отец! послышался голос дочери. - Отец!" И он испуганно вскочил на ноги. Потревоженный кабан скакнул в сторону. Копнул рылом вывороченную землю. "Сука! Сука! Ты из всех моих убийц убийца!" - крикнул он Лизико и, задрав треугольную башку, выставив клыки, ринулся опять на Элизбара. Элизбар успел поднять уроненное копье, но направить его не удалось, он держал копье как-то вкось, от чего ткнул разогнавшегося кабана в рыло тупым концом. От неожиданности кабан хрюкнул, потерял равновесие и, визжа, как свинья, повернулся к толпе. Толпа попятилась. За это время Элизбар приноровился к копью, зажал его локтем и что было сил вонзил в бок кабану. Тот заверещал, скачком развернулся к нему и пригрозил: "Что, достал, падло?.. Я тебе кишки выпущу!" Не чуя боли, Ражден на трех ногах обежал поле боя, из бедра четвертой хлестала кровь. "Оле! Оле! Оле!" - ревела толпа. "Вот как вы понимаете свободу, - сказал Ражден. - Любому позволяете совать нос в наше грязное белье". - "Пусть все знают, в каком мы положении", - ответил Элизбар. При этом он не отрывал глаз от хромоногого зверя и изо всех сил стискивал копье. Он был готов к бою, хотя, вывалянный в грязи и смердящий кабаньей мочей, едва держался на ногах. "А ведь однажды я тебя и впрямь любила, дура такая!" - крикнула Лизико Раждену. "Ты еще свое получишь! Еще поплачешь, жаба непотребная, блядь домашняя... Поставят раком посреди улицы!" - роняя пену, рыкнул Ражден и стал злобно рыть копытом землю. "Оле! Оле! Оле!" - вопил народ. Голенькая детвора наконец-то сумела поднять в воздух воздушного змея и теперь, отклонившись для упора, посерьезневшие от напряжения, дети с трудом удерживали натянутую, поблескивающую веревку. Элизбар проследил взглядом за натянутой, как струна, веревкой и увидел Антона. Раскинув руки и покачиваясь, тот плыл по воздуху. Оказалось, что дети держали не летучего змея, а Антона.
- Антон! - удивился Элизбар.
- Спускайся на землю, дурак! - крикнула Лизико. - Это же надо - взмыть в небо и не отвязаться!
- Он не пойдет по вашим стопам! - крикнул Ражден. - Не свернет с отцовского пути! - И, наклонив треугольную башку, бросился на соперника.
На этот раз Элизбар оказался на высоте, он воткнул копье в кабанье рыло и сказал: "Твое счастье, что я не могу убить человека". Вепрь хрипел, задыхался. Вместо грозного рыка из его глотки вылетал поросячий визг. "Полисэ версо!" - в один голос вскричала толпа. "Может, в том и причина наших бед, что не можем убить
человека!" - сказала Лизико отцу, и, ободренный поддержкой дочери, Элизбар изо всех сил сжал копье и всадил в бок кабана: стальной наконечник прорвал шкуру легко, как истлевшую ткань, прошел сквозь плоть и достал до сердца, и сердце зверя сжалось от боли и не расширилось, а по копью - как пена из пивной бутылки, хлынула кровь, и на мгновение все вокруг стало алым - лица людей, затаивших дыхание, сверкающая медь духового оркестра, голенькие детишки, яхты на поверхности озера, горизонт и парящий в небе Антон... и само небо... все... все... И красными загустевшими хлопьями покрылась зеленая долина, изрытая копытами вепря, а сам вепрь с остекленевшими глазами и вывалившимся языком едва заметно дернул торчащей вверх лохматой ногой и замер. "Про публио боно!" - воскликнула толпа. "Папа! Папа! Папочка!" - кричала освобожденная, счастливая Лизико и целовала то залитого кровью кабана, то облепленного грязью отца. Голенькие девочки закружились в хороводе вокруг мертвого вепря. Клыки кабана порозовели в лучах заходящего солнца. На лужу крови налетели большие синевато-зеленые мухи. "По обычаю голова кабана - вдове!" - расщедрился Элизбар. "В гостиную над камином", - усмехнулся в душе. "Что вы чувствуете сейчас, в минуту победы?" - спросила молодая светловолосая журналистка и протянула микрофон, косматый, как кабанья нога. "Мой отец отнюдь не римский гладиатор, да и поверженный не дикий зверь из баварских лесов, они оба сыновья несчастной Грузии!" - вместо отца заявила в микрофон Лизико. "Элизбар, Элизбар, Элиаа!" - звала Элисо, но никак не могла приблизиться к нему; толпа оттискивала ее все дальше, вбирала в себя, грозя вытеснить из поля зрения Элизбара...
Элизбар испуганно раскрыл глаза.
- Не бойся, Элизбар... Теперь уже все хорошо... все позади... Только что звонили из больницы... Лизико вскрыла вены... - торопливой скороговоркой выпалила Элисо и с рыданиями упала ему на грудь.
Часть вторая
Еще ночь. Одна-единственная птица подает голос. Нерешительно, с паузами. Но звук - твердый, как сталь, острый, как лезвие, четкий, как поговорка, все-таки рассеивает тьму и медленно выводит из нее мокрый от росы мир, растерянный, как арестант, вдруг обретший свободу; такой же неразличимый и неподготовленный мир был в это время вчера, и позавчера, и за день до того, и в прошлом году, и до рождения Христа, до потопа, до Адама и Евы - всегда... Это то вечное и таинственное мгновение, тот, если угодно, отмеченный Богом отрезок времени, когда, сближенные до предела, сошедшиеся лицом к лицу и остановившиеся на последней грани день и ночь, жизнь и смерть, новое и старое, победа и поражение утверждают свою неповторимость и неизбежность - в одно и то же время, на одном и том же месте, одними и теми же средствами и с одной и той же целью. Глухо, таинственно пульсирует воздух, словно только что затерялся и истаял в вечности возглас распятого Сына - "Отче, Отче, зачем Ты покинул меня!" - и кажется, что с минуты на минуту явится сам Господь, спустившийся на землю, чтобы забрать возлюбленного Сына, засучить рукава и опять (он один знает, в который раз!) сотворить заново то, что вчера мы в очередной раз попрали, разрушили, уничтожили, обратили в пыль... Дальше все совершается гораздо быстрей. Сперва от тьмы отделяется небо, исполосованное сине-красными сполохами; затем первый луч точно вспорет завесу в храме, и дрогнет воздух, затвердеет земля, взметнутся скалы; мертвые в тоске опять захотят привстать из могил, и уже вместо одной птахи на тысячи голосов зальются стаи птиц, гораздо бесцеремонней и, можно сказать, наглей осторожного первопроходца; а тем временем льнущий к земле мрак распадется на дома, кварталы, отдельно стоящие деревья или же рощицы и перелески, и наконец Антон, лежащий животом на борту бассейна в Верийском саду, смутно различит свое разбитое лицо, отразившееся в розоватой от крови воде...
