проходил мимо твоего дома, понимаешь?! —
и каждый раз – каждый… – каждый…
– я, затаив дыхание ждал:
вдруг —
– случайно —
ты —
появишься
на балконе
или в окне.
…Иногда ты улыбалась мне,
чаще – злилась, заметив, наверное, пристальное мое внимание к твоему балкону.
Почему-то сейчас, когда нам с тобой уже за сорок (знаешь: на самом деле, к своему возрасту я отношусь довольно-таки спокойно, но почему-то не могу представить, что —
тебе – за сорок) —
– так вот – именно сейчас —
мне стало интересно:
– а что ты думала обо мне тогда?
– какие чувства испытывала?
…безразличие?..
…презрение?..
…насмешку?..
…досаду?..
Или иногда было что-то другое?
Неужели?
…Четырнадцатая школа.
Спортивный зал.
Гандбольный матч.
Ты возглавляешь команду девочек нашего класса —
ты – порыв, смятение,
ты – с мячом в руках – взмываешь
над штрафной площадкой:
бросок! – го-о-о-л!!! —
и растерянный вратарь вытаскивает маленький гандбольный мяч из сетки ворот.
Но: стоп-кадр моей памяти зафиксировал тебя в тот момент, когда ты с мячом в руках взмывала в воздух,
как бы – парила – над площадкой:
этот бьющий в глаза рыжий свет твоих волос,
это золото веснушек,
эта бездоказательная порывистость.
Кажется, в классе восьмом я вдруг вздумал сочинять стихи,
и – конечно! —
ну, конечно —
первый мой опус
был посвящен
ей —
Ире МАКАРОВОЙ.
Поразили меня твои волосы,
Рыжие, как огонь.
Мучаюсь и страдаю я,
Как заезженный конь.
Вот так: не больше и не меньше.
Но: мучался ли?
Но: страдал ли?
Но: любил ли?
…Когда-то сын моей хорошей приятельницы, Иды Мартиросян, непосредственный малыш-философ Вартан, рассказывая кому-то обо мне, заметил:
– А этот – мамина ошибка.
Может быть, и я был твоей ошибкой, или моей ошибкой являются воспоминания о тебе?
Это странное чувство, Ириша:
оно отнюдь не похоже на первую любовь,
и уж – точно – ничего в ней нет от неутоленной жажды обладания, неудовлетворенного зова плоти.
А может быть, есть жажда образа, бесплотного, как тягучая тень?
Но я же ясно вижу тебя, осязаю, вижу твои глаза, волосы, лицо, тонкую фигуру, нежные руки.
Иногда я думаю, что, может быть, ты – это обобщающий символ тоски по несбывшемуся, щемящая тяга к вечной нежности, недовоплощенного идеала.
Но почему с такой странной закономерностью ты вдруг возникаешь из забвения, приходишь ко мне в сны и напоминаешь о себе так, что становится не по себе?! так – что оголтелая, полусонная ночь смешивается с явью, и уже не понимаешь, в каком измерении находишься, проваливаясь, просачиваясь в воронку прошлого?!
Когда мы встретились с тобой в последний раз, я спросил тебя, почему ты не ответила на мое письмо, которое я – в таком же безумном припадке – настрочил на обрывках бумаги и послал тебе, не надеясь, что это послание дойдет.
Но, как ни странно, оно дошло, и ты прочитала его, но то ли не поняла, то ли не нашлась что ответить, а может быть, и не сочла нужным.
Помнишь, мы встретились случайно в этом Богом проклятом третьем микрорайоне, неподалеку от стадиона, и на мой вопрос ты спокойно ответила:
– По-моему, и так все ясно, ты сам все написал в этом письме…
Я знал, что у тебя уже был ребенок (а вообще их у тебя – двое?), но мне ужасно хотелось знать, кто же твой муж. Но я так ничего и не выяснил.
Почему-то мне казалось, что ты должна была выйти замуж за Юру Голубева, с которым стала встречаться еще до окончания школы. (Помню, как встретил вас на одном из школьных вечеров – вы зашли в зал, держась за руки, и лицо твое светилось сиянием неизъяснимой прелести. И еще помню, как я сказал как-то Юрке: «Ты понимаешь, с кем ты встречаешься?!» – «Да!» – воскликнул он.)
Но это, разумеется, плоды моей собственной фантазии.
Боже, я многое отдал бы за то, чтобы узнать, вспоминала ли ты хоть раз обо мне за все это время – или тот неожиданный эпизод с письмом остался для тебя странным эпизодом, сумасбродным моим поступком, не заслуживающим никакого особого внимания?
Как объяснить тебе, Ириша, что, видимо, тебе суждено так или иначе присутствовать в моей жизни —
– пропадать —
и —
вновь возникать, материализуясь в странных, изматывающе-тревожных снах —
– я как бы выделил тебе отдельную страницу —
– отвел тебе, как сейчас говорят, отдельный сайт, и в нем – в виртуальной реальности —
ты пребываешь всегда.
Но я-то здесь —
в мире,
который
далек
от тебя;
в реальности,
о которой,
скорее всего,
Ты не знаешь
ни-че-го.
Я – здесь, на Святой земле, на Земле обетованной, в Палестине, Израиле, Эрец Исраэль,
Эрец ха-Койдеш —
говорят ли тебе что-нибудь эти звуки,
как говорят они мне?
Если бы я только знал, что это письмо дойдет до тебя, —
я бы исполнился красноречием и рассказал бы тебе, Ириша, о золотом Иерусалиме и поднебесном Цфате, печальном Назарете и лукавом Тель-Авиве, кучерявой Хайфе и розовощеком Эйлате.
Но куда я пишу?
Боже, кому я пишу?
В какое далекое никуда?
В какой белый морок я протягиваю руки?
Нет-нет, я пишу и не надеюсь, что это письмо дойдет до тебя,
но все же —
Боже,
сотвори мне удачу.
Если это лихорадочное, странное и длинное письмо дойдет до тебя, Ириша,
прошу тебя —
– снизойди!
– и черкни пару строк.
Почерк твой стремительный и четкий, округло-наклонный и лукавый.
Улыбнись, читая эти строки.
Ира,
Ириша,
Иришка,
Ирина
Михайловна
Макарова,
моя ненастная рыжая звезда,
виртуальная невеста
всей моей
непутевой
жизни.
Словно на гигантском армейском плану, пряча грустную улыбку, выстроились серые роты микрорайонов. Далече разносится зычный голос командующего, и также зычно отвечают ему колченогие командиры развернутых рот:
– Первый!
– Я!
– Второй!
– Я!
– Третий!
– Я!
– Четвертый!
– Я!
И так до девяти – девять микрорайонов, похожих друг на друга, как братья-близнецы, застегнутые на все пуговицы солдатской гимнастерки. Девять микрорайонов, убогих в своей безликости; девять безмолвных рот, открывающих рот исключительно по приказу командующего.
Впрочем, он жил в третьем, зажатом между первым, пятым и вторым.
Там, в третьем, трассирующей пулей тренькнули его детство и юность, просвистели, как ветер, юркнули, как мышь, в мешанину прошлого, да и замерли там навсегда.
Не раз и не два спрашивал он себя: «Ну почему третий? Почему суждено мне было
