момент. Мою старшую дочь только что снова положили в больницу.
Сара смотрит на Анну, стоя на пороге кухни и будто говоря: «Надеюсь, ты довольна».
— Очень жаль.
— Мне тоже. — Сара откашливается. — Я ценю, что вы пришли сюда поговорить с Анной. И я понимаю, вы просто выполняете свою работу. Но все это уляжется само собой, правда. Это недоразумение. Я уверена, судья Десальво через пару дней скажет вам то же самое.
Она делает шаг, бросая вызов мне и дочери — мол, попробуйте возразить. Я смотрю на Анну, та ловит мой взгляд и почти незаметно качает головой — молит оставить пока все как есть.
Кого она защищает — мать или себя?
В голове вскидывается красный флажок: Анне тринадцать, она живет с матерью, а та — адвокат стороны ответчиков. Разве может девочка, оставшись в этом доме, не подвергаться обработке со стороны Сары Фицджеральд?
— Анна, я позвоню тебе завтра. — Не попрощавшись с хозяйкой, я покидаю ее дом и направляюсь туда, где никогда не хотела бы оказаться.
Офис Кэмпбелла Александера выглядит ровно так, как я себе и представляла: на верхнем этаже здания из черного стекла, в дальнем конце коридора, застланного персидской ковровой дорожкой, за двойными тяжелыми дверями из красного дерева, которые отгораживают хозяина от всякой сволочи. За массивным столом в приемной сидит девушка, будто вылепленная из фарфора; в ее густых волосах, за ухом прячется наушник. Я игнорирую секретаршу и иду прямо к единственной закрытой двери.
— Эй! — кричит она. — Туда нельзя!
— Меня ждут, — отзываюсь я.
Кэмпбелл, не поднимая глаз, яростно строчит что-то в блокноте. Рукава рубашки закатаны до локтей. Ему пора стричься.
— Керри, поищите какие-нибудь расшифровки текстов передачи Дженни Джонс о близнецах, которые не знали, что они…
— Привет, Кэмпбелл.
Сперва он перестает писать. Потом поднимает голову.
— Джулия… — Кэмпбелл встает, как мальчишка, которого застукали за каким-то неприличным делом.
Я вхожу и закрываю за собой дверь.
— Я опекун от суда, назначенный по делу Анны Фицджеральд.
Собака, которую я сперва не приметила, занимает место рядом с хозяином.
— Я слышал, что ты поступила на юридический.
В Гарвард. На полную стипендию.
— Провиденс — город маленький… Я все ждал… — Кэмпбелл замолкает и качает головой. — Ну, я был уверен, что мы столкнемся с тобой раньше.
Он улыбается, и вдруг мне снова семнадцать — в том году я поняла, что любовь не следует правилам и дороже всего на свете недостижимое.
— Не так уж трудно, если хочешь, избегать встреч с кем-то, — холодно отвечаю я. — Тебе это должно быть известно лучше других.
Я сохраняю непробиваемое спокойствие, правда, пока директор старшей школы Понагансет не начинает читать мне по телефону лекцию о политкорректности.
— Ради всего святого, — брызжет слюной он, — что это за намек, когда группа студентов из коренных американцев называет свою баскетбольную лигу «Бледнолицые»?
— Полагаю, в этом содержится такой же намек, какой делали вы, когда выбрали индейского вождя эмблемой вашей школы.
— Мы называемся «Вожди Понагансета» с тысяча девятьсот семидесятого, — возражает директор.
— Да, а они — члены племени наррагансетт с рождения.
— Это унизительно. Политически некорректно.
— К несчастью, — замечаю я, — вы не можете преследовать человека судебным порядком за политическую некорректность, в противном случае вас самого вызвали бы в суд повесткой уже много лет назад. С другой стороны, Конституция защищает разные права американцев, включая коренных, в том числе право на проведение собраний и свободу слова, а это предполагает, что «Бледнолицые» получат разрешение собраться, даже если ваша нелепая угроза судебного преследования будет доведена до реального дела. В таком случае вы, вероятно, задумаете подать коллективный иск против человечества в целом, потому что наверняка пожелаете задушить внутренний расизм, неявно присутствующий в таких понятиях, как «Белый дом», «Белые горы» и «Белые страницы». — (На другом конце провода наступает мертвая тишина.) — Следует ли мне заключить, что вы все-таки не планируете затевать тяжбу и я могу передать эту новость своему клиенту?
После того как он вешает трубку, я нажимаю кнопку переговорного устройства:
— Керри, позвони Эрни Фишкиллеру и скажи, что ему больше не о чем беспокоиться.
Я принимаюсь разбирать кучу бумаг, и Джадж издает тяжкий вздох. Он спит слева от моего стола, свернувшись клубком, как связанный по кругу коврик.
— Вот это жизнь, — сказала она, когда мы наблюдали, как щенок гоняется за собственным хвостом.
Подумав, что хотел бы стать таким в следующей жизни, я засмеялся:
— А ты в конце концов превратишься в кошку. Им никто не нужен.
— Мне нужен ты, — ответила она.
— Тогда я вернусь к тебе кошачьей мятой.
Давлю большими пальцами на глазные яблоки. Очевидно, я не высыпаюсь. Сначала история в кафе, теперь еще одна. Хмуро смотрю на Джаджа, будто это он виноват, а потом фокусирую внимание на заметках, сделанных в блокноте. Новый клиент — наркодилер, заснятый оперативниками на видео. Тут обвинения не избежать, если только у этого парня нет брата-близнеца, которого спрятала куда-то мать.
Что, если разобраться…
Тут дверь открывается, и, не поднимая глаз, я отдаю распоряжение Керри:
— Поищи какие-нибудь расшифровки текстов передачи Дженни Джонс о близнецах, которые не знали, что они…
— Привет, Кэмпбелл.
Я схожу с ума. Я точно схожу с ума! Потому что в пяти футах от меня стоит Джулия Романо, которую я не видел пятнадцать лет. Волосы у нее длиннее, по бокам рта — мягкие линии. Этакие круглые скобки, в которые заключены не сказанные за это время слова, которые я не хотел бы услышать.
— Джулия… — с трудом произношу я.
Она закрывает дверь, и от этого звука Джадж подскакивает.
— Я опекун от суда, назначенный по делу Анны Фицджеральд, — говорит Джулия.
— Провиденс город маленький… Я все ждал… Ну, я был уверен, что мы столкнемся с тобой раньше.
— Не так уж трудно избегать встречи с кем-то, если очень хочется, — отвечает она. — Тебе это должно быть известно лучше других. — Вдруг от нее начинает паром валить досада. — Прости. Совершенно неуместное высказывание.
— Все было так давно, — отвечаю я, хотя на самом деле мне хочется спросить ее, чем она занималась эти пятнадцать лет. Пьет ли она до сих пор чай с молоком и лимоном? Счастлива ли? — Волосы у тебя теперь не розовые, — произношу я, потому что я идиот.
— Теперь нет, — отвечает она. — Что-то не так?
Я пожимаю плечами:
— Просто… Ну… — Куда деваются слова, когда они нужны? — Мне нравились розовые, — признаюсь я.
— Это не добавляет мне авторитета в зале суда, — отвечает Джулия.
Я улыбаюсь:
— С каких пор ты стала
