освещено только луной. Я отодвигаю холодную ржавую задвижку на больших металлических дверях. Внутри еще темнее. Здесь впотьмах может прятаться что или кто угодно. Я провожу рукой по стенам, чувствуя под пальцами шершавое дерево, и наконец нахожу выключатель.
Оказывается, сарай просто огромный. Я уже и забыла, какой он большой. Вдоль одной стены — стойла, которые использовались в дедушкиной ветеринарной клинике, но теперь вместо лошадей в них стоят враскоряку два старых ржавых велосипеда. Остальное пространство забито ящиками, старой мебелью и садовым оборудованием. Там и сям — покосившиеся стопки книг и журналов, мятые коробки. Всякий хлам, больше не нужный дедушке. Мусор и воспоминания. Я понятия не имею, что и как искать. Кажется, здесь нет ничего, связанного с птицами или летательными машинами. Я готова сдаться. Но пока мне не хочется идти обратно в дом.
Я пробираюсь между кучами хлама и неожиданно натыкаюсь на коробку с надписью «Учебники и школьные фотографии Грэма». Почерк мне незнаком, так что, наверное, это писала бабушка. Я провожу пальцами по начертанным ею словам и пытаюсь ее вспомнить. Она была улыбчивой и энергичной, как папа, и всегда встречала нас в дверях, а из кухни непременно пахло чем-нибудь вкусным. Как весело было приезжать сюда, здесь всегда находилось столько дел! Раньше мы с папой часто навещали этот дом. Бабушка первой, еще до папы, стала рассказывать мне о лебедях. Кажется, я скучаю по ней не меньше, чем дедушка, но мои воспоминания о ней отрывочные и немного расплывчатые.
Однако я хорошо помню, как она умерла. У нее были какие-то проблемы с сердцем. Как у папы. Она легла в больницу на операцию, но там подхватила какой-то вирус. И так и не вернулась домой. Когда папе позвонили из больницы, он страшно побледнел и долго не мог выпустить трубку из рук.
Я откидываю крышку коробки и смотрю на разрозненные фотографии внутри. Вот бабушка в платье в цветочек, а вот дедушка, молодой и высокий, позирует рядом с лошадью. Папины снимки тут тоже есть. Один такой мятый и тонкий, будто напечатан на обычном тетрадном листке. На нем папа совсем еще мальчик, но волосы у него такие же светло-русые, как сейчас, а на шее уже болтается бинокль. На его плече лежит чья-то рука, но сам человек не попал в кадр. Наверное, это дедушка. Папа улыбается так, будто это лучший день в его жизни.
Я иду вглубь сарая и замечаю пыльный металлический операционный стол и скелет лошади. Трогаю пальцами прохладные сухие кости. Бросаю взгляд на плакаты по анатомии животных.
А потом вижу его. Папа, конечно, говорил именно об этом. Это и есть Старый птиц.
Я подхожу к нему. Он смотрит прямо на меня не мигая. Наклонившись, я стираю пыль со стеклянной витрины. Теперь я припоминаю. В детстве из-за него мне снились кошмары: что он ожил и гоняется за мной по всему сараю.
«Это просто чучело», — вдруг звучит у меня в ушах бабушкин голос. Она столько раз говорила мне это. Смеялась, прижимала меня к себе и баюкала: «Эта птица никогда ни за кем не будет гоняться — обещаю тебе». Она прятала его обратно в полумрак сарая: «Просто старая глупая вещица», — шептала она.
Сейчас она выглядит совсем иначе… Совсем не такая страшная, скорее, похожа на обычный музейный экспонат. Я провожу пальцем по стеклу вдоль крыльев. По большому черному клюву понимаю, что это самец лебедя-шипуна. Его крылья широко распростерты, как при взмахе, и прикреплены к задней стенке витрины. Огромные, красивые. Меня больше не бросает в дрожь от взгляда его стеклянных глаз. Они просто безжизненные и грустные. Ничего общего с напряженным взором моей серой самочки-кликуна на озере.
Я размышляю, как можно использовать его для проекта, и подавляю смешок.
— Пап, я же не собиралась делать модель в натуральную величину, — бормочу я себе под нос.
Но теперь, глядя на эти крылья, я думаю, что это неплохая мысль. Можно присоединить какие-нибудь деревянные дощечки к телу птицы и смастерить что-то вроде дельтаплана с настоящими крыльями. Слегка бредово, но зато это будет выглядеть почти так же, как на рисунках да Винчи; миссис Дайвер должно понравиться.
Витрина громко скребет по полу, пока я тащу ее к выходу. Я прислоняю ее к старому операционному столу, чтобы на нее падал яркий свет. Слышу, что мама зовет меня, и оборачиваюсь. Она идет по дорожке, ведущей к сараю. Слышны ее быстро приближающиеся шаги. Войдя внутрь, она моргает от яркого света и сначала выглядит потерянной, но потом замечает меня.
— Пойдем, уже пора ехать, — говорит она.
И мне приходится оставить чучело в сарае. По крайней мере, пока…
Этой ночью мне снятся крылья: огромные, сильные, белые. Они хлопают повсюду вокруг меня; их сотни, и все двигаются рядом со мной, касаются моей одежды и кожи, прорастают из спины. Они двигаются так быстро, что вокруг меня закручивается смерч. Волосы развеваются за спиной. Я закрываю глаза и подставляю лицо ветру и холоду. И, кружась, лечу в ночь, подхваченная миллионом перьев.
Первое, что я вижу утром, — рубашка Гарри. Накануне я оставила ее на спинке стула, чтобы не забыть вернуть. Встав с постели, я принимаюсь за поиски собственных школьных блузок, но все они закончились: перекочевали в корзину для грязного белья на первом этаже. Стиркой у нас всегда занимался папа. С тех пор как он попал в больницу, никто даже не приближался к стиральной машине.
Я беру рубашку Гарри. Интересно, можно в ней пойти в школу? Просовываю руки в рукава, застегиваю пуговицы и получше заправляю ее в брюки. Больше все равно ничего нет. На шею я повязываю школьный галстук, но сильно не затягиваю. Поверх надеваю запасной школьный свитер. А вот брюки у меня вчерашние, грязные.
Спускаясь по лестнице, я осознаю: мне нравится, что я в рубашке Гарри. Сразу чувствую себя как-то по-новому. Сначала мне казалось, что это странно — носить рубашку какого-то больного парня. Но сейчас я так не думаю. Теперь мне просто кажется, что у меня есть тайна, приятная тайна. Рубашка все еще немного пахнет сосновыми иголками. По дороге к кухне я пытаюсь щеткой отчистить грязные брюки, оттереть хотя бы самые заметные пятна. Джек уже сидит за столом, быстро заглатывая завтрак.
— Ты куда-то торопишься? — спрашиваю
