- Не виновата-я я-а, не виновата-я-а!
Я почувствовал леденящий, прорастающий сквозь кожу страх. Резко дернулся на кровати, причем довольно чувствительно ударился головой о спинку. И кстати, и поделом!.. Мной овладело чувство обреченности - там, в моих, пусть глупых, фантазиях, есть хоть какая-то жизнь, здесь же, в четырех стенах, нет ничего, кроме заброшенности, мрака и ненужности никому.
Я сложил руки, как если бы лег в гроб, и до того мне уютно стало, отдохновенно, что, закрыв глаза, тут же вообразил, что лежу в открытом гробу. Меня, как и полагается, несут ногами вперед через запруженную людьми привокзальную площадь. Я вижу по обе стороны гроба море обнаженных голов и как бы в удивлении мысленно констатирую - головы, головы... как много скорбных голов на Руси!
Приспущены знамена. Мерный шаркающий звук толпы, траурно продвигающейся по площади. И вдруг - говор, совсем рядом, слышны эпитеты неуместного телячьего восторга.
- Чего там... вопль был что надо, как в кино, а то и хлестче, всем воплям вопль! У меня аж мурашки по спине побежали!.. Если бы Митя слышал порадовался бы от души, он любил ее, стерву, до умопомрачения!
Я улыбнулся в гробу. Мои доброхоты обсуждали горестное известие, заставшее Розочку врасплох.
- А я могу с кем хошь поспорить, что она не от горя взвопила. Допекли ее - все она, она!.. Вот и сорвалась от нервов.
Слесарь-сантехник заглянул в гроб, намеревался по лицу разгадать мои потаенные мысли, но я лежал бесчувственный и отвлеченный, то есть, хотя и находился здесь, на самом деле меня не было - труп.
Слесарь-сантехник, дурак, приревновал к Алине Спиридоновне, но его суждение и вообще весь ход бесхитростного разговора вокруг гроба настраивали на философский лад.
Простые люди, они как дети. По своей шалости что-нибудь натворят, набедокурят (ведь не Розочка затоптала меня), а потом сваливают на кого ни попадя. Так и здесь... Они даже обрадовались, что Розочка подвернулась: стройная, смелая, по-женски обаятельная. Именно такая, по их мнению, и могла погубить любимого Поэта.
А Розочка в ту скорбную минуту, когда меня бездыханного вытащили из-под ног, была воистину хороша: горестно заломленные руки, красиво прижатые к высокой груди; блестящие смоляные локоны, слегка распущенные от слез... "Семейные люди, Оставьте заботы, Красивая женщина, Слезы утри..." - когда-то я писал в стихотворении "Цветы".
Под гробом опять заспорили - куда нести тел?а? Пора уже всем живым людям выстраиваться в похоронную процессию... В конце концов, нельзя же прямо здесь, на привокзальной площади?!
"Какие "тела"? Что за чушь?" - подумал я.
- А по мне, хоть куда, и хоть где, и хоть кого, - весело сказал слесарь-сантехник и, внезапно натолкнувшись на стену подозрительности, преувеличенно подивился: - Ну и легкий же этот Митя - правда, что поэт!
- Ишь, ухарь нашелся! - уколол Двуносый.
- Мы не против, чтобы героя... - услышал я робкий, по-интеллигентски сомневающийся голос редактора. - Но прошла информация, что поэт Слезкин гэкачепистский лазутчик, он - контра!
- Это к делу не относится, - решительно возразил Двуносый и со свойственной ему бесцеремонностью сказал редактору, чтобы подменил его у гроба.
Самолично определив себя в главные распорядители, самодовольно прошелся, не без умысла поддергивая ружье, и, конкретно ни на кого не глядя, жестко спросил:
- У Мити есть какие-нибудь награды, кто-нибудь знает?..
Внутри у меня все так и похолодело. Я не хотел быть похороненным подобно герою революции или Гражданской войны, и то и другое противоречило моим убеждениям, и то и другое я считал позором.
- У него есть самая высокая правительственная награда, но совершенно секретная, - по-военному четко, с металлическими нотками в голосе отчеканил неизвестно откуда взявшийся Проня и вытащил из-под полы генеральского мундира темно-бордовую бархатную подушечку, на которой блестела Золотая Звезда Героя СССР.
"Все кончено!" - подумалось с безнадежностью, и вдруг Проня сказал, что он с подушечкой возглавит процессию - надо идти на Красную площадь, к Мавзолею, ему известно, что там есть еще свободные места, но надо хоронить сегодня, сейчас.
"Почти как в анекдоте", - ухмыльнулся я.
Двуносый, очевидно, не на шутку перепугался генеральских лампасов, как-то уж очень подобострастно согласился с Проней и бочком, бочком попытался затеряться в толпе. Затеряться не удалось (все-таки человек с ружьем), толпа мягко прогнулась, оставила его на пустом месте. Он затравленно заозирался, ему напомнили о прямых обязанностях распорядителя похорон, посоветовали поинтересоваться, к кому конкретно и зачем Митя приехал в Москву.
Мне даже видеть не нужно было, чтобы догадаться, что это по наущению старосты его помощник посоветовал. И точно, староста тут же изложил свою версию моего появления в Москве. Дело оставалось за немногим - выяснить адрес издательства.
"Ну началось, - подумал я, - хотят воспользоваться моими бренными останками, чтобы пристроить коллективный сборник в лучшем писательском издательстве..." Я представил, как многотысячная толпа, тяжело ворочаясь, заполнила улицу, бывшую Воровского, влилась во двор издательства и остановилась напротив парадных... О Господи, сколько здесь похоронено рукописей, а вместе с ними и писательских судеб! Так что вроде по адресу ногами вперед приехали, опять ухмыльнулся я. Эй, издатели, встречайте известного автора из глубинки!..
Двуносый вновь почувствовал себя главным распорядителем, поддернув ружье на плече, приказал:
- Давайте, давайте, дедки, по холодку!.. Никаких издательств, мы пойдем другим путем: на Красную площадь, к Мавзолею - там и положим их рядком.
Кого он собрался класть?.. Уж не меня ли - рядом с Вождем мирового пролетариата?! Но я крещеный - это же нонсенс!
Я приподнялся и сел в гробу, мне теперь было наплевать, что подумают читатели-почитатели, я утратил ощущение реальности. И вдруг внезапный удар по затылку тут же привел меня в чувство. То есть я сам из сидячего положения неудачно резко упал на спину и ударился о столешницу, заменявшую мне панцирную сетку. А упал потому, что со мною на плечах священников точно в таком же гробу, как у меня, и точно так же, как и я, в положении "сидя" плыла Розочка.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА 21
Все эти вокзалы, духовые оркестры, толпы читателей-почитателей с цветами и разноцветными воздушными шарами, все эти "разведенцы" и литобъединенцы с Двуносым и генералом КГБ в придачу были в моих фантазиях второстепенными, своего рода декорацией, чтобы посильнее пронять Розочку, чтобы она пожалела об уходе... Но, совершенно неожиданно для меня, второстепенные, косвенные люди настолько плотно овладевали ситуацией, что мы с Розочкой почти всегда превращались в их руках в обыкновенную разменную монету. Так, наверное, и Господь Бог придумывал зло не более как вкусовую добавку к добру, а на деле совсем другое получилось, зло превратилось в самостоятельную довлеющую единицу. Словом, косвенные люди настолько несправедливо и кощунственно помыкали нами, что я перестал предаваться фантазиям, - никогда и ни в каком виде я не хотел допускать насилия над Розочкой - ни-ко-гда!
Как сейчас помню, я сорвал одеяло, которым соседка занавесила окно, и сразу очутился совсем в другом мире. Все вокруг было бело и празднично: снег лежал на тротуарах, крышах гаражей и даже на сливах подоконников. В утреннем пламени солнца, отраженном в окнах, деревья, покрытые инеем, казались розовыми. Меня охватила необъяснимая неуемная радость, восторг, я чувствовал себя так, словно действительно вот только что ожил и вылез из гроба.
Я решил сходить на улицу, прогуляться, ведь из-за своей болезни не только потерял счет дням, но и не видел ничего, кроме четырех стен. К своему стыду, вдруг обнаружил, что совершенно не подготовлен к зиме. У меня не было ни пальто, ни плаща, ни даже какой-нибудь мало-мальской курточки. И тогда с помощью шила, капроновых ниток и бельевого шнура я приготовил из байкового одеяла уже известную крылатку - что-то наподобие офицерской плащ-палатки, но с двойным верхом на плечах.
В первый раз я появился в ней на следующий день. Я подозревал, что мое появление может вызвать нежелательные толки, а потому тщательно выбрился и даже вылил на голову остатки "Шипра". Я надеялся, что умные люди сделают вид, будто ничего не заметили, а глупые ничего не поймут... Кроме того, я потому так смело вышел, что у меня еще были деньги и я думал: крылатка одежда временная, только чтобы дойти до ЦУМа.
Я ошибся, ошибся по всем статьям. Встретили меня недружелюбно, и где?! В родном общежитии, в собственных пенатах! Когда я заглянул на кухню, чтобы узнать, какой сегодня день, соседка, стоявшая ко мне спиной, вдруг уронила ложку и выбежала в коридор. Остальные "хозяюшки", как по команде, оглохли, а одна нарочно для меня сказала:
- Господи, насильник?! На такого-то и заявлять стыдно, плевком перешибешь, а гляди-ка... манчестерский друг!
