не видел его более одиноким, чем теперь, когда он просто лежит вот так.
— А родственники у него есть?
— Кажется, я когда-то видела, что к нему приходила тетка.
Из-за включенной лампочки на лице Хенкельманна лежат странные тени.
— Хочешь, вместе к нему подойдем? — спрашивает меня Зубида. Я соглашаюсь.
Беззубый рот раскрыт в бесконечном зевке.
— Но, если к нему больше никто не приходит, кто же будет его потом помнить?
— Потом?
— Когда он умрет.
Кажется, будто она не слышала, что я сказал. Она проводит по крокодильей коже его руки, а затем отвечает:
— Мы.
— В каком смысле?
— Мы будем его помнить. Ты и я.
На одном веке у него в такт с сердцем пульсирует голубоватая венка.
— Согласен? — тихо спрашивает она, будто мы не должны мешать Хенкельманну умирать. Я киваю и только потом замечаю протянутую мне руку. Она сухая и мягкая. И ей все равно, что моя ладонь вспотела.
— Он прожил гораздо дольше, чем мы ожидали.
Она проверяет пакет с темно-желтой мочой, висящий на его кровати.
— Мэтью у нас выносливый.
— А сколько ему лет?
— Не помню точно. Он один из первых здесь появился. Еще в то время, когда тут работали только монахи.
Она прикладывает пальцы к его шее и считает, смотря на часы.
— Пойдем, — обращается она ко мне, когда заканчивает. — Хочешь, налью тебе чего-нибудь попить?
— Я лучше еще немного тут побуду, можно?
— Конечно.
Зубида кладет руку мне на затылок и запускает пальцы в волосы.
— Я иногда играл с ним в эту его игру «укуси-меня».
— Ты добрый мальчик.
Когда мы снова остаемся одни, мне начинает казаться, что смерть прячется под его кроватью, или за дверью, или в складках занавески, которую можно задернуть вокруг кровати.
— Хенкельманн?
Я касаюсь его пальцев и тут же отдергиваю руку, прижимая ее к груди.
— Я не знал, что тебя зовут Мэтью.
Тусклым взглядом он смотрит в потолок.
— Ты, видимо, умираешь.
Когда я провожу мизинцем по его ресницам, они слабо дрожат.
— Извини, что я тебя боялся.
Я подношу к его лицу указательный палец и провожу им по носу. Затем касаюсь верхней губы.
— Кусай, я разрешаю.
Но чувствуется лишь тепло его дыхания.
Когда я уже иду к выходу, я сталкиваюсь с Зубидой еще раз.
— А ты здесь вообще-то зачем? Люсьен же дома?
— Надо было кое-что забрать. Лекарства.
Зубида еще какое-то время испытующе на меня смотрит, но потом говорит:
— Ладно.
Она что, правда не заметила, что в руках у меня ничего нет?
— Справляетесь там дома с Люсьеном? Все хорошо?
— Да, все отлично.
— Ну, рада слышать.
К счастью, па еще не вернулся. Я даже не ставлю мопед на подножку, а так и бросаю лежать на земле. Искусственный газон шипит от жара нагретой выхлопной трубы. Я взлетаю по лестнице наверх.
— Я вернулся!
Люсьен спокойно лежит в моей кровати, как я его и оставил.
Я обнимаю его так крепко, что из него со слабым писком выходит весь воздух.
— Не смей умирать ни с того ни с сего.
Прижавшись лбом к его лбу, я пытаюсь заглянуть ему в глаза:
— Обещаешь?
Кажется, он не заметил, что я плачу. Наверняка думает, что мы просто новую игру затеяли.
— Селма, к счастью, больше не сердится.
Услышав ее имя, Люсьен начинает вертеться.
— Селма, — повторяю я. Он двигается так активно, что мне приходится его отпустить. О Нино я на всякий случай не упоминаю.
Одну ногу он умудрился высвободить, но вторая еще привязана. Пока он так связан, Люсьен терпеливо позволяет мне его гладить.
— Мы целовались, — шепчу я ему, — с языком.
Я замечаю у него на запястье синяки, несмотря на носок, которым я обмотал руку.
— Блин, синяк.
Я тяну за конец ремня.
— Селме исполнилось девятнадцать, — тут же сообщаю я, — и я трогал ее пониже спины.
Я неправильно берусь за ремень и из-за этого нечаянно затягиваю его слишком сильно, но тут же снова ослабляю.
Снаружи раздается лай Рико и Риты. Во двор въезжает пикап.
— Блин, ногу еще надо развязать.
Люсьен тянется к кружке.
— Сейчас, подожди, дам тебе попить.
Я быстро освобождаю его лодыжку и тру, массируя, покрасневшую кожу. Нога безвольна и податлива, и я на секунду пугаюсь, что она отмерла. Но мне удается добиться реакции, пощекотав подошвы. Ремни я прячу в щель между краем кровати и матрасом.
— Ну вот.
Я даю ему напиться, почти перевернув кружку вверх дном.
— Братики-солдатики! — кричит нам па. Над головой он держит пакет из «Снек Пэласа», на который уже пускают слюни Рико и Рита. — Еда приехала! Теплая еще!
— Сейчас, только кое-что доделаю!
— Люсьен что, снова дрыхнет?
— Недавно проснулся.
Я прячу все завязки под простыней.
— Как день прошел, все спокойно?
— Да-да.
— Для брата твоего я еще колбаску привез. Как думаешь, будет есть?
— Конечно.
Как только Люсьен допил, мы с па ставим его на ноги и кладем его руки себе на плечи. Тяжело опираясь на нас, он медленно выходит из комнаты, впиваясь ногтями в мое плечо. Мы сажаем его в глубокое кожаное кресло перед телевизором, из которого ему не так-то легко будет выбраться.
— Ну, ты пока начинай, — говорит па, — а то картошка остынет. Я уже парочку по дороге стянул.
— А еще не хочешь?
— Хочу, но сначала брата твоего покормлю. Ты же с ним весь день провозился. — Па разламывает колбаску краем вилки, пододвигает поближе журнальный столик, чтобы сесть на край, и накалывает первый кусочек.
— Будешь это?
Люсьен открывает рот.
— Как ты думаешь, Люсьен может внезапно умереть?
— Ты с какого перепугу это придумал?
— Но он ведь может.
— Никто ни с того ни с сего не умирает.
— Умирает. Такие, как он, умирают. И не могут сказать, болит ли у них что-нибудь.
— Ну, ты об этом не беспокойся.
Па откладывает колбасу и крепко берет Люсьена за плечо. А потом начинает трясти его изо всех сил, будто хочет убедиться, что все части тела крепко сидят на своих местах. Где-то в горле у Люсьена булькает смешок.
— Твой братик — крепкий орешек.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно, — уверенно отвечает па. — Но если вдруг что, то мы же сразу заметим.
Я макаю пару ломтиков картошки фри в соус и сую па в рот.
— Вот, — говорю я. — Это тебе.
— Вкуснота.
Он съедает их у меня из рук.
— Теперь мы кормительный конвейер.
— Точно!
К счастью, по Люсьену не видно, что я оставлял его одного.
— С лекарствами разобрался?
— В смысле?
— Ну, понял, что там к чему?
Па делает неопределенное движение
