СС. Тут же прелестные клумбы с цветами.
А в центре лагеря – аппельплац, где проводится перекличка. Огромная площадь, такая большая, что двадцать тысяч человек – а для переклички вам надо выстраиваться три раза в день независимо от своего состояния – кажутся жалкой кучкой.
Рядом – больничный барак. Бог должен был пометить его красным. На двери вывеска: «Патология». Нет, не госпиталь. Нет. Чудовищное было там обыденным. Об этом месте никогда не говорили вслух. Просто кто-то мог упомянуть, что там есть дренажная канава для стока крови. Или что в кладовой умещается пять тысяч трупов. В первый раз Йозеф услышал об этом от соседа по нарам и сначала не поверил.
– Быть того не может!
– Ничего, что здесь творится, быть не может, – хмуро буркнул сосед из темноты, – но все происходит на самом деле.
– Пять тысяч, пять тысяч… – бормотал Йозеф, все еще не веря.
Через неделю он знал многих из умерших по именам.
Заключенные размещались по другую сторону стены, довольно далеко, так что гестаповцам не приходилось круглосуточно любоваться бараками, полными обреченных. Тут-то и протекала повседневная жизнь лагеря. В каждом бараке, где и сотне было бы тесно, набивалось по триста-четыреста человек. Люди лежали вплотную, как сельди в бочке.
А в дальнем углу лагеря находилась теплица с цветами и овощами, загоны для свиней.
Раньше Йозеф не обращал на цветы особого внимания. Он плел венки из эдельвейсов для Алана, дарил розы актрисам, вот и все. Ему самому было странно, что тут, где мужчин запросто кастрировали, где резали трупы, где в экспериментальных целях высушивали человеческие головы, где охрана выгоняла заключенных голыми на мороз и держала часами – он начал разбираться в цветах. Благоухание гвоздики и нежный аромат сирени навсегда связались у него с запахом крови.
Йозеф быстро понял – о том, что он поляк, лучше помалкивать. Немцы страшно издевались над поляками. Польские бараки не разрешали проветривать, двери и окна зимой и летом держали закрытыми. Многие по ночам умирали от удушья.
Еще хуже было оказаться евреем – с ними в лагере обращались совсем плохо. Они получали половинный паек, им, как правило, отказывали в медицинской помощи. Врачи из «Патологии» интересовались лишь трупами – так они получали новые головы для своих экспериментов.
Еще хуже было оказаться цыганом – они становились первыми живыми мишенями для бесчеловечных медицинских опытов. Доктор Мруговский использовал цыган как подопытных кроликов в своих экспериментах с нитратом аконитина. Укол в бедро, и можно доказать, что смерть наступает меньше чем через два часа. Охранники заключали пари на точное время смерти. Цыганский тотализатор.
Йозеф был гомосексуалом с розовым треугольником. Таким, как он, тоже приходилось несладко.
Если попросить Йозефа Потоцкого описать себя, то до Заксенхаузена он бы ответил: «Я поляк, окончил Кембридж, поэт, драматург, мелкий шляхтич, начитан, владею пятью языками (польский, немецкий, английский, французский и итальянский), отменно готовлю». Ему бы и в голову не пришло упомянуть о своих сексуальных предпочтениях. Это никого не касалось. Кроме того, он, как положено наследнику старинного рода, хранил фамильную честь – вдруг он когда-нибудь в будущем все-таки окажется наследником?
После Заксенхаузена он бы ответил: «Я гей». Нет, не голубой, все его голубые мечты разбились вдребезги. Ничего сексуального в его гомосексуальности тоже не осталось. Как и у других узников, единственной его страстью стало желание выжить. Возможность «исправления» оказалась коварным обманом. Если после ночи в борделе у тебя так и не получилось с проституткой, ты подлежал кастрации. Йозеф предпочел побои и истязания – вдруг удастся выжить.
Йозефа всегда несло по течению. Он плыл по жизни, не принимая решений, не строя планов. Сам собой случился его первый кембриджский роман, каким-то образом его занесло в Лондон и Париж, потом в Берлин. Он оказался неспособен понять, что из Германии пора уезжать, и попал прямо в лапы гестапо. А в Заксенхаузене его прибило к группе, задумавшей побег…
Это случилось в ноябре сорок первого. На землю лег первый снег. Йозеф валялся на нарах и никак не мог заснуть. Снаружи доносился пьяный смех шагавших мимо немецких охранников. И вдруг те же голоса: «Жидовские свиньи, на выход. Поторапливайтесь!». Йозеф понял, что они остановились возле еврейского барака. Слышно было, как узники в тонких полосатых робах выбираются на холод.
– Раздеться и строиться, – скомандовал голос.
Йозеф содрогнулся – это могло значить только одно: они будут стоять под снегом, пока эсэсовцы сами не замерзнут. Тогда узникам будет позволено уползти обратно в нетопленые бараки и пытаться согреться под тощими одеялами. Многие через несколько дней умрут от воспаления легких, отягощенного отчаянием.
Он это слышал, но никогда не видел. Что-то толкнуло его встать и приоткрыть дверь.
– Йозеф! – Кто-то прошептал его имя, схватил за руку. – Не надо. Мы ничего не можем. Не нарывайся.
Йозеф резко повернулся, хотел громко возразить: сказать, что надо быть человеком, что надо бороться и умереть с честью, словом, какую-нибудь театральщину, но этот кто-то заломил ему руки за спину и грубо зажал рот ладонью.
– Заткнись. Когда они уйдут, мы тоже уйдем. Помешаешь – убьем, – свирепо зашептали ему в самое ухо.
Йозеф кивнул, ладонь убрали. Он прошептал в ответ:
– Возьмите меня с собой.
Он понятия не имел, в чем заключается план. Не знал заговорщиков. Ну и что? «Возьмите меня». Они так и так могут его убить. Ему было все равно. Он всегда плыл по течению, знаете ли.
Пьяные солдаты наконец наигрались.
– Иисус-Мария, холодно-то как, пора еще шнапсу тяпнуть, – пожаловался один.
Когда последние евреи вернулись в барак, кто-то тронул Йозефа за плечо.
– Пойдем, – позвал глухой голос из темноты. – Будешь на стреме. Кароль струсил в последнюю минуту. Из двух зол…
Он пошел с ними, не имея понятия ни о плане, ни о направлении, не зная, не донес ли уже Кароль. Кароль не был ни геем, ни поляком – он был чехом, попавшимся на спекуляции. Они выбрались через люк на потолке возле печки. Обычно люк этот был крепко заперт. Йозеф так и не узнал, кто его открыл. Они спустились по стене барака. Йозефу велели идти последним, смотреть в оба и в случае чего поднять тревогу.
Охранники их уже ждали. Беглецов пересчитали, сверили со списком. Причем Кароль в списке тоже был. Йозеф на крыше успел притаиться, скрючившись за печной трубой. Его не ждали. И не сосчитали. И пока другие отправились в «Патологию», прямо в гостеприимные руки доктора Мруговского, изнывающего в ожидании новой партии подопытных, Йозеф,
