- Я тоже музейный работник, - обворожительно улыбнулась ему Зоя Михайловна.
- А-а! - быстро взглянул на нее начальник, вдруг повернулся к обыскивающим и спросил: - Ну, как у вас, все?
Штатский ему что-то ответил и что-то спросил.
- Обязательно! - сказал начальник. - И вот товарища с собой пригласите, он в этом доме живет, он вам покажет.
Военный положил последнюю фотографию на край стола и сказал мне:
- Пошли на чердак.
Мы вышли из комнаты, прошли по длинному коридору и остановились около стены. Отсюда поднималась узкая деревянная лестница на чердак. В коридоре было темно и сыро, по крыше звенел дождик. Военный засветил фонарик - и стали видны узкие грязные ступеньки и поломанные зеленые перила.
- Я пойду первый, - сказал он мне и бойко вбежал на первые ступеньки.
Но вдруг зашипел и куда-то ухнул. Что-то треснуло.
- Чччерт, - выругался он.
Я вбежал на ступеньки, подал ему руку и помог подняться: оказалось, что он провалился по колено между ступеньками. Когда я подымал его, он посмотрел на коленку, потряс рукой - гвоздем порвало мякоть - и вдруг к превеликому моему удивлению пустил меня матом.
- Что же вы, мать вашу... - спросил он свирепо/не предупреждаете? Я пожал плечами.
- А откуда я знал?
- Откуда ты знал, - передразнил он и облизал большой палец. - Все притворяетесь?
Я молча сунул ему фонарик. Он взял его, захромал вверх, я за ним. Влезли на чердак.
- Ну, - сказал он, останавливаясь на пороге, - где тут что? Показывайте.
В лиловом пятне света навстречу нам выплывали какие-то рогатые тени, показался, как будто вынырнул из глубины океана, огромный черный сундук с металлическими затворами и зелеными пятнами плесени. Навстречу качнулось разбитое трюмо, и я увидел в его туманном свете наши отражения и тьму сзади.
- Ну, где тут его вещи? - спросил он меня. Я ответил, что не знаю.
- Тут живете и не знаете? - выругался он и взмахнул рукой.
Необычайное спокойствие овладело мной, я как-то свысока даже поглядел на него и сказал:
- Осторожно, дурак, опять провалишься. Он дико посмотрел на меня, открыл было рот, но вдруг, хромая, резко отошел от меня и подошел к комоду. С великим трудом вырвал верхний ящик, набитый тряпками, и чуть не рухнул вместе с ним.
- Его это? - спросил он, морщась.
Я ответил, что нет.
Он слегка покопался в тряпках, рванул было второй ящик, но тот не поддался. Тогда он вдруг попросил:
- Слушайте, а ну-ка тот чемодан?
И так как в его голосе уже не было угрозы, а кроме того, он хромал и кровоточил, я подошел к рогатой пирамиде из сломанных стульев, вырвал из-под низу чемодан и подал ему. Все, конечно, рухнуло, и поднялась такая пыль, что мы оба сразу же задохнулись.
- Мать вашу... - сказал я.
- Да не тащите сюда, откройте там, - крикнул он мне, кашляя.
Я рванул замок чемодана, он не поддавался, я рванул еще, потом стал коленкой (пропадай мои брюки!), начал выворачивать запор, но тут он мне сказал:
- Да ладно, бросьте к черту. Потом постоял еще немного, поиграл фонариком по углам и уныло сказал:
- Идем.
Когда мы вернулись, штатский на полу увязывал книги. Кипу фотографий без рамок и с десяток писем он вложил в какую-то плоскую жестянку с пальмой и верблюдом. Зоя Михайловна стояла около начальника и о чем-то ему тихо рассказывала.
- Ну что? - спросил седой.
Мой спутник только махнул рукой. Штатский подал мне протокол и ручку и сказал:
- Вот, пожалуйста, здесь.
Я расписался. Штатский засунул протокол обыска в планшет, кивнул красноармейцам на связки книг и приказал завхозу:
- Пошли.
Я посмотрел на завхоза. Лицо у него было зеленовато-бледное, худое, глаза провалились. И зелень и худоба эти были заметны даже при дрянной электрической лампочке. Это был не особенно хороший человек - хвастун, дешевка, пижон, и я, как и все, не любил его. Но, пришло мне в голову, вот он сейчас шагнет за порог, и этим шагом окончится его жизнь.
Мне было не жаль его, и если бы он заплакал, я бы, вероятно, почувствовал только отвращение. Но эта покорная обреченность, молчание это они были попросту ужасны. И вдруг завхоз поднял голову, посмотрел на меня и слегка улыбнулся одной щекой.
- Ну что ж, ничего не поделаешь, - решил он печально и твердо. - Не ругайте меня, хранитель с директором.
- Ну, пошли, пошли, - негромко и благодушно сказал седой и похлопал его по спине.
Они ушли. Осталось четверо - я, Зоя Михайловна, седой военный и мадам Смерть.
- Так, - сказал военный и прошелся по комнате. - Так! Я вас очень попрошу - вас и вас, - он строго ткнул в меня пальцем, - никому ничего не рассказывать, понятно? А лучше вообще не говорите, что были здесь, понятно?
- Понятно, - ответил я.
- Ну, конечно, конечно же, - воскликнула Зоя Михайловна и, перепутав нас, одарила меня нежно-восторженным, чутким взглядом.
Мадам Смерть молчала, за все время обыска она не произнесла ни слова.
- Все, что относится к нашей работе, является государственной тайной, продолжал военный. - И разглашение ее карается очень строго. Понятно?
- Так точно, - ответил я. - Все понятно. Он недоверчиво покосился на меня, открыл портфель, вынул палочку сургуча, веревку, печать, спички и сказал:
- Идемте.
Я пришел к себе и бухнулся в кресло. Подумал, что надо бы хоть согреть чаю, но вдруг как-то разом перестал чувствовать, думать, существовать. Разбудил меня только телефонный звонок.
Я посмотрел - солнце уже затопило всю комнату, по вишням в саду веял теплый ветерок, было полное утро.
Я встал и снял трубку. Говорил директор.
- Приходи сейчас же, - сказал он мне.
- Знаю, - ответил я.
- Откуда? - удивился он.
- Присутствовал.
Последовала небольшая пауза, а потом он приказал:
- Ну, иди.
Когда я вошел в кабинет, директор сидел за письменным столом и о чем-то тихо разговаривал с Кларой. Увидев меня, они оба замолчали.
- Так как же это вышло? - спросил директор хмуро.
Я стал рассказывать и когда дошел до того, что поругался с военным, директор усмехнулся и покачал головой.
- Все партизанишь? - сказал он горько. - Ну-ну! А Клара пропела:
- И надо было вам связываться.
- Ну а в чем дело, не знаешь? - спросил директор. - За что его?
Я пожал плечами и улыбнулся.
Он поймал мой взгляд и снова нахмурился.
- Как это для тебя просто, - сказал он, вздыхая, - ну, до чего же все просто!
- Да не знает он, ничего не знает, - быстро сказала Клара и взглянула на меня: "Молчи".
Директор тоже посмотрел на меня и нахмурился, потом отвернулся, снял трубку и начал куда-то звонить.
- Пошли, - шепнула мне Клара. Мы вышли. На лестнице она вдруг остановилась и взглянула на меня. Это был открытый, ясный, вопросительный взгляд.
- Ну что, Клара? - спросил я. - Что, дорогая?
- Ничего, - ответила она громко и вдруг тихо спросила: - Мало вам было, мало? Для чего вы их дразните, зачем это вам?
- Я их... - начал я, да так и не окончил. Ведь и в самом деле получается, что дразню. Я-то стараюсь пройти тихо-тихо, незаметно-незаметно, никого не толкнуть, не задеть, не рассердить, а выходит, что задеваю всех и Аюпову, и массовичку, и того военного. И все они на меня кричат, хотят что-то мне доказать, что-то показать. А что мне доказывать, что мне показывать, меня просто нужно оставить в покое!
"Товарищи, - говорю я всем своим тихим существованием, - я археолог, я забрался на колокольню и сижу на ней, перебираю палеолит, бронзу, керамику, определяю черепки, пью изредка водку с дедом и совсем не суюсь к вам вниз. Пятьдесят пять метров от земли - это же не шутка! Что же вы от меня хотите?" А мне отвечают: "История - твое личное дело, дурак ты этакий. Шкура, кровь и плоть твоя, ты сам! И никуда тебе не уйти от этого - ни в башню, ни в разбашню, ни в бронзовый век, ни в железный, ни в шкуру археолога". - "Я хранитель древностей, - говорю я, - древностей - и все! Доходит до вас это слово - древностей?" - "Доходит, - отвечают они. - Мы давно уже поняли, зачем ты сюда забрался! Только бросай эту муру, ни к чему она! Слезай-ка со своей колокольни! Чем вздумали отгородиться - пятьдесят пять метров, подумаешь! Да тебя и десять тысяч не спасут".
Конечно, я сейчас здорово упрощаю весь ход моих мыслей: делаю все ясным и четким. Тогда ничего этого, понятно, не было и не могло быть. Но вот то, что я крошечная лужица в песке на берегу океана, это я чувствовал почти физически. Вот огромная, тяжело дышащая, медленно катящаяся живая безграничность, а вот я - ямка, следок на мокром песке, глоток холодной соленой воды. Но сколько ты его ни вычерпывай, а не вычерпаешь, ведь океан тоже здесь.
Я стоял против Клары и не знал, что сказать, молча смотрел на нее. А она вдруг улыбнулась, дотронулась до моей руки и очень певуче, медленно произнесла:
- А что, если я влюблюсь в вас, хранитель? - хохотнула и убежала.
"Да, - подумал я, - не надо было мне приезжать сюда с раскопок, ведь чувствую, чувствую, что этот день так не кончится, что-то еще обязательно произойдет".
