были эти… мсье Тюрпен. И этот… как его… Неприметные, по-своему честные трудяги начала века. Вышедшие на пенсию. Многие секреты прошлого века, наверно, ушли с тем поколением, с ними.
Да, да, с поколением, к которому принадлежит и он сам, Александр Кириллович Корсаков.
И ведь немного брали за такую уникальную науку. Недорого обходилось их обучение скудной партийной казне. А он был самый способный ученик. Так «мэтры» утверждали за кружкой пива в тенистом, увитом диким виноградником, кафе «Де ля При» — три длинных деревянных стола в крестьянском саду.
— Способный, но слишком серьезный (по-французски), — говорили старики-детективы.
Да! Он был террористом! Был! Вроде бы все просто, обычно, обыденно… Старик Шульман, бывший «бундовец», дал ему старый полицейский «бульдог», назвал имя жертвы. Три дня для исполнения приговора… Это сейчас в фильмах о революции изображают долгую подготовку, запасные пути отступления, всяких подстраховывающих — целая военная операция! И обязательно все на виду, прямо под носом у полиции. Которая только и мечтает, чтобы ее водили революционеры за нос… Нет! Было все проще, тише, скучнее. Он помнил, как дрожал два дня на илистом, дождливом берегу Нямунаса, ожидая автомобиля. Как в третий день вышел навстречу авто… Как прыгнул на подножку… Чувствуя, что растянул в прыжке сухожилие… Видел вытаращенные, по-детски несчастные, глаза старого генерала… Почувствовал отдачу в руке… Три раза — от трех выстрелов!
Наутро все в городе знали, что генерал-губернатора убил некий Дубинин, поверенный торгового дома бр. Второвых. Преступник задержан, так как сломал ногу, когда прыгал с подножки губернаторского «Паккарда»…
А еще через три дня началась война. Если бы он сделал это на три дня позже, ему бы грозил военный трибунал и казнь через повешение.
Так что он, наверно, должен был быть благодарен той войне. Все сразу же изменилось. Из «злобы дня» он стал никому не нужной, вчерашней сенсацией. Впрочем, так же, как и старый генерал — героически павший от рук политического преступника. Но та кровь была пролита в старое, доброе, мирное время…
А впереди была — Большая Кровь!
Но все равно бюрократическая машина заработала и выдала через четыре месяца его содержания в Виленском централе приговор: «пожизненные каторжные работы».
Значит, если бы мир оставался старым, то ему пришлось бы быть каторжником больше почти семидесяти лет. «Бывали ли такие случаи? Нет, наверно…»
Александр Кириллович отбросил с колен клетчатый красно-черный плед и сделал два шага к окну.
Распаренный работой, злозадорный Василий в этот же момент тоже распрямился… Из окна на него смотрела седая, растрепанная голова дьявола. С белыми, жгущими его, немигающими глазами.
Василий попятился… Задев край крыльца, плюхнулся на землю. Маленький, краснолицый деверь захохотал на упавшего Василия. Но когда посмотрел на дом, то тоже осекся…
— Ты чего? — машинально забормотал деверь. — Да шут с ним! С этим… С домовым!..
Февронья Савватеевна поняла все. Заспешила к дому, на ходу кутаясь в платок.
— Бешеный он… Что ли?! — спросил деверь притихшего, странно молчавшего Василия. — Ну, и тьфу с ним!
— Ты тут… Не плюйся! — тихо проговорил тот.
— А чего бояться? Эй! Ты, хозяюшка! — закричал деверь скрывавшейся за дверью Февронье Савватеевне. — Час Волка пришел! Поднести надо… Для энтузиазма!
Он довольно смешно подражал известному артисту Папанову. Сам смеялся, довольный, но все равно какой-то настороженный.
— Да я такого… дохлого пса?! Одним плевком!
Василий поднялся и дал ему легко тычка по горбине. Деверь смолк, как выключился.
* * *
— Это кто там?! Филеры, да? Околоточный с дворником?! Ну! Говори…
— Да успокойтесь, Александр… Какие околоточные?! Это плотник… Василий!
— Никакие они… не плотники! Плотники так плохо не работают! Это за мной пришли?! Нет, нет! И топор они не так держат… Я знаю, как настоящий плотник держит топор…
Он был весь как натянутая струна. Его неожиданно сильные, сведенные судорогой руки до боли врезались в плечи Февроньи.
— Ну! Успокойтесь… Сашенька… Просто разучились правильно держать топор! Александр Кириллович…
— Нет, нет! Они никогда не умели! Это люди… Для другой работы! — так же тихо и страстно бормотал старый Корсаков. — Где тут… Второй выход?! А? Задержите их!
Он сделал неверный шаг в сторону спальни. Но вдруг выпрямился и всем телом начал, плашмя, валиться на спину…
Вскрикнула, помертвевшая, Февронья Савватеевна. Он обрушился всем своим каменным телом на ее грудь… На всю ее, еле устоявшую… Еще минута, и она рухнула бы вместе с ним на пол.
— Васили-ий! Помоги-ите! — кричала она, но ее голоса не было слышно даже на веранде.
Она, каким-то чудом, одной рукой схватилась за кресло и с трудом опустила потерявшего сознание Корсакова на пол. Его побелевшее лицо лежало у нее на коленях.
— Боже… мой… Васили-ий!
Она знала, что все эти утренние, долгие часы Александр Кириллович из-за нее — (из-за нее!) — провел в своем «потусторонье». Она уже давно заметила эту его странность… Он словно прятался в эту прострацию от нее. От ее мира! Он был там один, без всех… Как привык всегда быть — один.
Она гладила его морщинистое, неожиданно доброе лицо, укутывала шею воротником домашней куртки… Она не вспомнила сейчас ни о каких лекарствах. Ни о каких врачах!
Он был сейчас ее — «только ее!» Дорогой, единственный, непонятный… «Ее Сашенька! Ее старый ребенок. Жизнь и смерть ее… Деточка ее, беззащитная…»
— Ма-а… — как выдох, раздался его слабый голос. — Ма… Машенька…
Он начал судорожно искать что-то неверными, дрожащими пальцами Февронья окаменела, не в силах перевести дыхание.
— Кирилл не про… Не простудился? — с трудом выговорил старик. Его новый, оцепеневший взгляд нашел Февронью Савватеевну.
На дворе снова застучали топоры.
— Машенька! Он ведь простужен… Слышишь? Он кашляет! — почти отчетливо, даже требовательно, проговорил старик. Он вопросительно, не узнавая, странно-издалека, смотрел на нее.
Мгновение она сидела, по-прежнему держа его голову на своей руке. Потом наклонилась к его лицу и тихо, успокаивающе, как добрая, но чужая няня, сказала:
— Машенька ушла… А сынок ваш здоров! — и, сдерживая слезы, добавила: — Здоровее… некуда!
И он закрыл глаза. Успокоенный…
