Но… Все-таки о нем вспомнили! И пока не знали, что с ним делать. Не было «высочайшего» указания… Не было времени даже доложить о нем!
Наверно, сам черт столкнул его на Никольской с давним знакомым. Около него остановилась длинная черная машина, и через секунду Корсаков уже был в объятиях высокого, худого, по-прежнему говорящего с польско-литовским акцентом, командира. Александр Кириллович был у него комиссаром армии в двадцать первом — двадцать втором. Когда освобождали Сибирь и Дальний Восток.
— Корсаков! Ты где? Почему тебя нигде не видно? Пропал, как в воду канул!
Командарм бы искренне рад встрече. Они уважали друг друга.
— Бросай все! Я получил Белорусский округ. Поедешь ко мне!
И уже из машины (торопился по высокому вызову) крикнул, искренне радостный:
— Я сам обо всем договорюсь! Все о тебе скажу… Жди вызова!
На осеннем, но еще ярком солнце, в бедноватой (после Европы!), бестолковой, энергичной, полной зевак, толпе появление Героя гражданской войны… Его мгновенное исчезновение… Было ошеломляюще! Только что этот длинный беловолосый, знаменитый военный с четырьмя ромбами, как мальчишка, выскочил из дорогой, иностранной машины, заключил в объятья «ненашенского» вида то ли господина, то ли товарища… Кричал ему что-то?! Чуть ли не целовал?! «Что все это могло значить? Правильно ли это? Нет ли тут чего-то… А?»
Вокруг Александра Кирилловича образовалось пустое место. Он тогда впервые почувствовал себя неуютно в этой новой, суетливой, бурлящей, неодобрительной толпе. Он взял себя в руки, достал из бумажника — заграничного, с золотыми уголками! — рецепт и, как ни в чем не бывало, вошел в каменный холодок старинного здания… «Аптека Ферейна!» И замешался в человеческой сутолоке…
Он снова, как когда-то… «Заметал следы».
Но все это было… «страусовой политикой!» Его бывший командарм, очевидно, действительно «как следует» напомнил о нем. Но получил не комиссара в округ, а приказ — быстрее покинуть Москву!
«И не пытаться заниматься не своими делами! Так будет лучше для вас! И для всех!»
Командарм позвонил Корсакову расстроенный. Долго уверял, что аттестовал его как можно лучше… «Но почему-то все сорвалось?!»
После этого звонка Александр Кириллович поспешно уехал на дачу, которую снимала его дальняя родственница — Мария Александровна Белозерская.
Появление ее в жизни Корсакова было крайне неожиданно…
…В одно прекрасное утро на пороге его комнаты появились две, хохочущие от смущения, удивительно юные (как ему показалось) и удивительно энергичные особы. Мешая смех, смущение, настойчивость и осторожную, но почтительную и явно женскую любознательность, они выложили ему, что он, оказывается, то ли кузен, то ли троюродный, то ли еще какой дядя одной из них.
Сначала он никак не мог понять, чей же из этих двух молодых, очаровательных существ он родственник? Потом оказалось, что той, которая больше молчала и больше смущалась.
Но, честно, в первое мгновение ему гораздо больше понравилась вторая — черноволосая, курносенькая. Хохотушка!
Но когда Александр Кириллович все-таки пригляделся к своей — то ли кузине, то ли племяннице? — к Машеньке… То понял… Что две эти красоты несравнимы! Они могли только дополнять друг друга, даже не решаясь на соперничество.
Естественная, не достигаемая никакой физкультурой, легкая стройность… Каштановые, вьющиеся крупными волнами волосы… Тихое, умное, светлое лицо.
Когда он осторожно, чтобы не смутить, пригляделся к ней, то увидел, что Машенька болезненно бледна. Что ее светлое заграничное пальто уже сильно поношено, хотя и по-прежнему сидело на ней по-царски. Что изрядно стоптаны когда-то отличные туфли…
Потом до его сознания дошло… Что она только что из больницы. Что у нее… на глазах… погиб ее муж — молодой авиаконструктор… Что именно к нему она вернулась из Шанхая, из эмиграции. Именно этот молодой конструктор, работавший у Туполева, добился для нее разрешения… Что он похоронен на Новодевичьем. В стене, рядом со своими товарищами, погибшими на том же, первом его самолете.
Александр Кириллович кивал и кивал головой… Он плохо понимал, что ему говорили. Он только знал, что за спиной его родственницы бесконечно большая и бесконечно знакомая, почти родная, жесткая, горькая жизнь…
…И еще она шесть месяцев лежала в Второградской больнице. На нервной почве у нее отнялись ноги… (Нет, это невозможно! Чтобы эти… Эти ноги!.. Омертвели? Погибли?!) У нее еще плохо с глазами…
— Мне… Кроме Женечки, — легкий кивок в сторону подруги. — Не к кому обратиться. Мой папа… Он умер в прошлом году… В Биарриц…
«По одному слову можно было понять, как божественно было ее французское произношение»!
Маша чуть наклонила голову и тихо продолжала: «Он говорил мне о вас, Александр Кириллович!»
Она смело подняла на него глаза — «не слишком ли она навязчива?» И тут же словно забыла об этом.
— Он знал… Что вы какой-то большой человек… У этой власти?
В ее голосе был и вопрос, и извинение. Она вынуждена касаться столь нетактичной — среди своих! — темы…
Александр Кириллович смотрел на нее теперь уже спокойный. Наверно, даже строгий. Он уже понимал, что никогда… Ни при каких обстоятельствах… Ни по чьему приказу… Ни даже по воле Бога! Он не отдаст… Не отпустит… Не сможет жить… Без этой женщины!
Понимал, что вся ее бедственная, незащищенная, давняя и сегодняшняя, жизнь сейчас ложится на его плечи. Знал, что он сделает все… Больше, чем все! Чтобы помочь… Спасти и защитить! И еще, что это… Ему?! Какая-то нежданная… Незаслуженная награда!
И испытание… Проверка всей его жизни? Каждого ее шага? Каждой мысли!
«Да, ей нужен отдых!»
— Снимите, Женечка, дачу. Вот деньги! Пока вам негде жить — устраивайтесь у меня, здесь. Правда, кроме стола, на котором я сплю, здесь практически ничего нет. Женечка! Возьмите деньги, купите в комиссионке… Или где-нибудь… Все, что нужно. Я найду, где самому ночевать.
— …Женечка! Женечка, подождите… Возьмите еще… Машеньке нужно одеться. И вам, конечно. Вот и хорошо, что вы лишены излишней щепетильности! Совершенно правильно — она не для нас! Я разделяю вашу точку зрения…
— …Я буду ждать вас вечером. Да, да! И чтобы уже все было! Неужели у таких веселых, прекрасных, молодых женщин не хватит энергии? Или сил? Может быть, вызвать машину? Ну, почему же не надо?
