и красиво отмечены сединой. Гладко выбритая, до лощеного блеска, хорошо сохранившаяся кожа, по-видимому, ежедневно тонизируемая дорогими кремами. Ухоженные аристократичные руки с крупными и жесткими отполированными ногтями. Золотые часы «Мозер» на тонком запястье. И запах, запах штучного одеколона первой половины двадцатого века. Таким, вероятно, пользовались рафинированные члены британского парламента той поры. Я знал это, потому что в свое время интересовался историей парфюмерии. «Да, занятная личность, если бы Седовласый жил в те годы в Англии, он, скорее всего, носил бы костюмы от Баленсиаги», — подумалось мне.
— В жизни вы выглядите совсем по-иному, не так, как на фотографиях, — начал он после длительной паузы. В его голосе ощущалась властная сила. — Снимки, произведенные любительской камерой, скрадывают развитый интеллект, читаемый в ваших глазах. Как, впрочем, оставляют за кадром и многие другие существенные детали. В жизни вы более выразительны и интересны.
— Спасибо, — учтиво откликнулся я. Я был несколько озадачен. Подобное случилось со мною впервые: мужчина делал мне комплименты!
— Я видел ваши фотографии у Вадима. Они, кажется, были сняты на встрече выпускников института, который вы с ним вместе заканчивали, — пояснил Гастон, продолжая тщательно меня изучать, при этом ничуть не пытаясь этого скрыть.
Я кивнул в знак того, что знаю о каких снимках он говорит.
— Как поживаете…? — и он снова назвал меня по фамилии. — Чем занимаетесь? Виды на будущее?
Я выразил лицом непонимание и спокойно, в тон ему проговорил:
— Пока живу… Один день сменяет другой. В настоящий момент в моей жизни наметился поворот. Прежний период закончился, новый не наступил. А по поводу планов… Как можно что-то планировать основательно, на годы вперед, если я не могу ручаться даже за то, что со мною случится в ближайшие дни?
Пока я говорил, Гастон неотрывно за мною следил, внимательно ощупывая мое лицо своим холодным и цепким взором. Одна рука у него покоилась на коленях, а пальцами другой он тихонечко поглаживал обивку кресла, иногда с силой, несколько нервно впиваясь в нее ногтями. Не участвующий в разговоре Прокофьев продолжал быть сторонним свидетелем, сохраняя, как мне показалось, почтительное безмолвие.
— Ну что же, умный ответ, — согласился Гастон. — Вы действительно не можете быть в этом уверены, точно так же, как и подавляющая масса людей.
— А вы чем занимаетесь? — в свою очередь спросил я его, придвинув к себе хрустальную пирамидку и чиркая зажигалкой.
— Я?.. — переспросил он задумчиво, и едва заметная улыбка тронула его скупые гладкие губы. — Я предоставляю членство в одном своего рода элитном клубе. Координирую взаимоотношения людей, которые в нем состоят. Наверное, можно сказать, что я управляющий в этом клубе.
— Что же это за клуб?
— Очень закрытый, очень престижный. Его нет ни в одном реестре организаций. В этом клубе состоят известные, богатые и весьма влиятельные особы. В нем даже есть по-настоящему талантливые люди. Люди с большим талантом, — подчеркнул он. — Как вы, например.
Он замолчал, ожидая вопросов. Я ничего не сказал. Опять комплименты. Зачем?
— Членство в клубе открывает немалые перспективы для человека в самых разных областях, — продолжил Гастон. — Основа всего — обретение влиятельных связей. Надеюсь, вы согласитесь со мною, что от них в нашей жизни зависит многое. Члены клуба, даже не будучи знакомыми лично, связаны между собой незримыми нитями. Наши правила обязывают их оказывать друг другу любую поддержку, где бы они ни находились и чем бы ни занимались. Будь вы финансист, коммерсант или политик. А как вы понимаете, такие вещи, как деньги, власть и известность, без труда открывают огромное количество других дверей в этом мире.
Я покосился на Прокофьева, вспомнив о фотографиях, виденных на стене его дома. Гастон предупредил мой вопрос:
— Да, ваш однокурсник также состоит в нашем клубе.
— Любопытно… Что же является основанием для того, чтобы человек был принят в такой замечательный клуб? Рекомендации? Родство? Сословность? Богатство?
— Нет. Главное, и, пожалуй, единственное условие — это наша заинтересованность в нем. Желающих, как вы понимаете, много, а вот обладателями клубной карты становятся только избранные. Малый процент от их числа.
Он умолк. Тень озабоченности мелькнула у него на лице, расчертив лоб двумя глубокими складками. Взгляд Гастона вдруг на мгновение сделался неживым, каким-то отсутствующим, точно дух покинул его.
Я курил, рассматривая стены гостиной.
Гастон поглядел на циферблат золотых «Мозер» и быстрым ловким движением поправил манжет белоснежной рубашки, выбившийся из рукава пиджака.
— Я знаю, впереди у вас нет ничего, — он посмотрел вскользь на Прокофьева и опять вернул на меня холодный, уверенный взгляд. — Возвратившись домой, вы не будете знать, чем заняться. Через месяц-другой, когда, наконец, закончатся деньги и появятся первые долги, вы устроитесь на скучную должность, которая, точно прожорливая пиявка, станет медленно, но верно пить из вас жизнь. К сорока годам вы окончательно утратите расположение к жизни и сдадитесь под гнетом обыденности, так и не узнав, что она, жизнь, на самом деле может быть по-настоящему яркой и праздничной.
— Возможно, — ответил я и с раздражением огрызнулся: — Только одна оговорка — я сам выбираю, как жить.
Мне стала надоедать возникшая ситуация. Я ощутил легкие приступы злости. Какого черта он сидит и делает суждения обо мне?! Он не мой друг, не мой отец и не мой старший брат, коего, кстати, у меня не было никогда! И вообще, к чему все это?! Я погасил сигарету, и мне тут же захотелось другую.
Гастон покровительственно улыбнулся. Он сидел, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки. Он не боялся измять пиджак. Изящные и дорогие «Мозер» поблескивали в мою сторону швейцарским качеством. Наверное, первая треть двадцатого века, машинально подумалось мне. Что-то похожее я видел в затертом аукционном каталоге у знакомого нумизмата. Мне показалось, что мой слух даже различил их едва слышное тиканье. Точно редкая штука. Часы с инкрустированным в заводную головку крохотным, сочным рубином, напоминающим густую капельку крови.
Гастон терпеливо ждал, что может быть, я скажу еще что-нибудь. Я не сказал, и он снисходительно разомкнул губы:
— Знаете, зачем вы находитесь здесь? В этом чужом для вас, странном городе, где прошлое переплелось с настоящим даже в архитектуре, где граница между сущим и кажущимся весьма условна и порою истончена до прозрачности?
— Полагаю, из-за оранжевого пакета, — я попытался не выказать своего изумления, вызванного его вопросом.
— Из-за пакета? Нет, пакет с документами — это пустышка. Фикция. Видимость. Нарочно придуманная причина, чтобы принудить вас сюда прилететь, — усмехнувшись, вымолвил он.
— Вы хотите сказать: история с документами — вымысел? — недоверчиво проговорил я.
Гастон стал серьезным.
— Рассей его сомнения, продемонстрируй ему, — сказал он Прокофьеву. — Необходимо, чтобы в дальнейшем он
