По окончании этой песни смотритель перекрестит, бывало, нас родительским крестом и объявит нам, что мы можем отправляться в такую-то рощу порезвиться, куда и он тоже приедет вслед за нами.
Несмотря однако на эти рекреации, в науках мы не отставали. Учили нас, разумеется, плохо, но все-таки знания кое-какие приобретались. Более всего пичкали нас латынью, и уж как, бывало, надоедала нам эта латынь проклятая! арифметика же, география и живые языки были у нас на самом последнем плане.
Так шло время, конечно, быстро, скоротечно… Мы кончили курс в училище и перешли в семинарию. Я каждые каникулы ездил в деревню, а Калистов — нет. Только когда перешли мы из философского отделения в богословское, Калистов уступил моим просьбам, решился оставить город и провести лето у меня. Приехав ко мне, он пожелал воспользоваться случаем и сходить в Скрябино, поклониться праху родителей. Я предложил было ему отцовскую лошадь, но Калистов, всегда отличавшийся крайнею деликатностью, отказался и пошел пешком. Горько было ему смотреть на родное село, в котором было у него когда-то столько дорогого и отрадного и в котором теперь он не имел ничего, кроме тяжелого воспоминания.
В Скрябино пришел Калистов под вечер. Он перешел мостик, под которым когда-то лавливал гольцов, поднялся в гору и, пройдя ряд гумен и конопляников, очутился в Скрябине. Направо и налево тянулась улица, — она нисколько не изменилась, и только некоторые избенки как будто перекосились и ушли в землю. Калистов помнил каждую избенку, знал, кому она принадлежит, как зовут хозяина и хозяйку, и даже как будто видел их перед собою. Дойдя до церкви, Калистов вздрогнул. Он увидал перед собой родной домик. В одну минуту узнал его Калистов, он все такой же: у колодца все та же изгрызенная бадья, садик все так же зеленел вишнями и яблоками, и все так же выглядывали из-за плетня высокие подсолнечники и кусты хмеля. Калистов тихонько подкрался к окну и взглянул на него. Дьяконская семья ужинала; лучина ярко освещала комнату; в комнате было тоже все по-прежнему: те же образа суздальской живописи, те же портреты митрополитов Филарета и Никанора, тот же Кутузов скакал на коне и тот же вид Саровской пустыни.
Калистов отошел от окна дьяконского дома, сел на кучу наваленных неподалеку бревен и невольно задумался. Так просидел он с полчаса, как вдруг кто-то крикнул:
— Эй ты, семинарист! поди-ка сюда!
Калистов поднял голову и увидал у колодца девушку в ситцевом платье и с платочком на голове.
— А ты почему знаешь, что я семинарист?
— Нешто я слепая! Поди, у меня глаза есть… а у семинаристов один облик-то.
Калистов подошел к девушке.
— Чего же тебе надо от меня? — спросил он.
— А вот чего! Ведро я в колодец упустила, ты мне и достань его.
— Как же я достану?
— Очень просто. Перевяжу я тебя веревкой, спущу в колодец, и ты тогда достанешь.
— Да ты удержишь ли?
— Небось, удержу.
— Ну, смотри…
Девушка обмотала Калистова веревкой, завязала ее крепко-накрепко и, упершись одной ногой в сруб, принялась осторожно опускать Калистова в колодец.
— Стой, довольно! — раздался голос.
— Достал?
— Достал, тащи!
И немного погодя Калистов подавал уже девушке ведро.
— Однако ты храбрый! Чуть не на дно морское опускался.
— Для тебя только! — проговорил Калистов, посматривая на красивую девушку.
— Спасибо.
И, почерпнув воды, она пошла своей дорогой.
Калистову тоже надо было идти, и он направился к дому одного знакомого мужичка, у которого порешил было переночевать, с тем, чтобы завтра утром после обедни отслужить на могиле родителей панихидку, а потом возвратиться ко мне. Приходилось обогнуть церковь. Между тем набежали тучи, заволокли небо, и ночь становилась все темней и темней. Он уже успел миновать ограду, как вдруг что-то белое показалось в нескольких шагах от Калистова. Это был какой-то старичок в белой рубахе. Старичок, при виде Калистова, быстро остановился.
— Кто это? — вскрикнул он испуганно и поспешил отскочить в сторону.
— Я.
— Кто ты?
Калистов тотчас же узнал знакомый голос. Это был пономарь села Скрябина.
— Здравствуй, Никитич! — почти вскрикнул от радости Калистов, подходя к пономарю, все еще продолжавшему пятиться.
— Да кто ты?
— Не узнаёшь?
— Не узнаю.
Калистов поспешил объявить свою фамилию, но так как фамилия эта была дана ему в училище, то в Скрябине про нее никто и не знал даже.
— Я такого не знаю.
— Ну, коли не знаешь Калистова, так Петруньку вспомни, может, тогда перестанешь бояться!
— Какой-такой Петрунька?
— Покойника дьякона, Гаврилы Степановича, сын.
Пономарь ахнул даже.
— Петрунька, Петрунька! — кричал он, обнимая Калистова. — Петрунька, милый, а я и не узнал тебя, да как и узнать-то! Вишь ведь какой жеребец стал, да и голос-то переменился. Тебе который год-то?
— Да уж двадцать с хвостиком.
— Ах, Петрунька, Петрунька! Да что это ты домой давно не приходил? Уж мы тут и забыли про тебя.
— Дома-то нет, приходить-то некуда, — говорил Калистов.
Пономарь вздохнул.
— Царство небесное! — проговорил он. — Хоша мы с покойником и ссорились кое-когда из-за блинов, а все-таки дружно жили. Добряк был и он и дьяконица. Хорошие люди… Так какая же у тебя фамилия-то?
— Калистов.
— Мудрена — нечего сказать!
— Я привык.
— Да ты где теперь, в семинарии, что ли?
— В семинарии.
— В котором классе?
— В богословский перешел.
— Бог-ослов, значит? — сострил пономарь.
— Он самый.
— Два годика остается, а там и в попы небось?
— Куда ж еще…
— Однако что ж мы на площади-то стоим! — вскрикнул пономарь. — На дворе-то ночь, люди говорят. Вишь темноть какая, пора ужинать, да и на боковую. Пойдем ко мне, Петрунька… ведь тебе негде ночевать-то…
— К Поликарпу Захарычу хотел я было… — проговорил Калистов нерешительно.
— Эко хватился! — перебил его пономарь.
— А что? али умер?
— Давным-давно. Внучку замуж отдал, да и опился на свадьбе-то! Пойдем-ка, пойдем-ка ко мне. Изба у меня просторная, хлеб-соль есть, может, и водочка найдется даже… Я, брат, понемножечку потягиваю!.. А ты надолго к нам?
— На один день только. Хочу завтра по родителям панихидку отслужить, а потом к товарищу к одному пойду, к Фивийскому, у него и проживу все лето.
Домик пономаря был в нескольких шагах, и потому идти пришлось недолго.
— Вставай! — кричал пономарь, входя в избу. — Вставай все! Да ужинать собирайте, гостя дорогого привел.
Но эти «все» состояли из дочери пономаря Лизы да работницы Меланьи, ибо пономарь был вдов и, кроме дочери, детей не имел.
Когда Калистов увидал Лизу, он чуть не вскрикнул от радости. Это была та самая девушка, которой он доставал ведро из колодца.
— Неужели это Лиза? — говорил Калистов, смотря на девушку, которую помнил ребенком.
— Она самая.
— Господи! да когда же это она успела так вырасти!
— Они, брат, насчет этого не зевают… Как грибы растут.
— Да и ты, — проговорила Лиза, но, вдруг спохватившись, прибавила, — и вы-то уж большие стали… Я не узнала вас.
— А ты разве виделась с ним? — спросил пономарь.
— Да как же! — вскрикнул Калистов. — Я сейчас только ведро доставал, в колодец спускался.
— Ну?
И оба они принялись рассказывать пономарю только что случившуюся историю с ведром.
Немного погодя они все сидели за ужином, и разговорам и воспоминаниям, а пуще всего шуткам конца не было. Поели щей, поели баранины, огурцов свежих с квасом, выпил пономарь водочки и до того разболтался, что даже про сон забыл, и только когда сторож прозвонил в колокол двенадцать часов, они разошлись по своим местам.
Я, конечно, не стал бы рассказывать вам с такими подробностями о пребывании Калистова в селе Скрябине, если бы в пребывании этом не заключалось ничего важного. Сверх того, пребывание это было самым любимым воспоминанием Калистова, он рассказывал мне про него десятки раз, и потому нет ничего мудреного, что в памяти у меня сохранились до сих пор все подробности. Итак, Калистов ночевал у пономаря. На другой день он отслужил на могиле родителей панихиду и хотел было идти ко мне, но, по просьбе пономаря, остался погостить у него дня на два, на три. Однако эти три дня продолжались гораздо дольше. Я ждал-ждал Калистова и, вместо того, чтобы дождаться его к себе, пошел сам в Скрябино, с целью узнать, куда девался и что творилось с моим коллегой.
— Ты что же это! — говорю, увидав его посиживавшим на крылечке пономарского дома.
— А что?
— Пошел на день, а вместо того три недели живет здесь.
— Неужели, говорит, три?
— А ты как бы думал!
— Ну, брат, мне так хорошо здесь, что я не заметил, как время прошло. Спасибо, говорит, что вспомнил меня, что навестить пришел…
