Рембрандт. Потому что мне не весело на душе.
Отец. Из-за чего? Чем ты обижен?
Рембрандт. Ничем.
Отец. Вот и весь сказ, да если тебя не тянет в Италию, то значит, есть что-то другое, а, ну конечно, мастерская Питера Ластмана в Амстердаме.
Рембрандт. Что же, вот тебе мой ответ, на прямой твой вопрос, - да!.
Мать. Но мне всегда казалось, ты доволен господином Сваненбюрхом.
Рембрандт. У господина Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.
Отец. Неужели? Интересно, интересно, сын бургомистра, художник, чьи работы украшают ратушу... Приятно слышать, как семнадцатилетний молокосос похваливает учителя!
Лисбет. Отец, послушай. Господин Сваненбюрх хороший художник, но это не значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.
Отец. В самом деле? А кто это тебе сказал?
Лисбет. Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.
Отец. Ливенс? Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс?! Сын обойщика, уехавший в Амстердам и научившися там говорить высокие слова да размахивать руками. Еще один молокосос, да еще и дурак, а ты повторяешь его слова, словно он пророк.
Рембрандт. Скажи прямо, что ты никогда не простишь мне университет.
Отец. Да, тебе дали деньги на университет, и у тебя ничего не получилось. Тебе дали деньги на ученье у господина Сваненбюрха, выходит, и тут все кончилось пшиком?
Мать. Хармен, не надо так, успокойтесь же, наконец. Господин ван Сваненбюрх сам говорит, что у него не было еще такого ученика, как Рембрандт. А что до этой истории с университетом, так я впервые слышу, чтобы у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно расстараченных денег. Видит Бог, у кого не бывает ошибок?
Отец. Здесь не одна ошибка, а две, но главное, увы, надо сказать прямо - дело в деньгах. Нужно чинить мельницу, нужно приданое Лисбет...
Геррит. И еще - на мое содержание, на врача, и все потому, что я никогда не заработаю. Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы не хотите сказать вслух?
Отец. Ошибаешься, Геррит, Богом клянусь, если бы даже твое лечение стоило в десять раз дороже, я бы наизнаку вывернулся, а денег не пожалел. Ты столько работал на мельнице до того...
Геррит. ...пока не упал, словно последний дурак, и стал калекой?
Отец. Ты столько работал, что я твой неоплатный должник и никогда не рассчитаюсь с тобой...
Рембрандт. Очень жаль, что в нашем доме нельзя пальцем шевельнуть, чтобы остальные не усмотрели в этом смертельный грех против них. Ты сам вынудил меня, отец, да я имел глупость признаться, что хочу поехать в Амстердам, а теперь выходит, что я лишаю Лисбет приданного, попрекаю Геррита, что он не работник, очень жаль, что вы все у меня такие обидчивые...
Отец. Ну знаешь, ты тоже не из толстокожих.
Рембрандт. Во всяком случае, я не считаю, что другие должны всегда соглашаться со мной.
Отец. Зато ты считаешь, что другие должны платить за тебя.
Мать. Хармен!...
Рембрандт. Насколько мне помниться, я ничего не просил у тебя.
Отец. Вот как! Ты не просишь? Может быть, ты полагаешь жить в Амстердаме без денег, или надеешься так очаровать господина Ластмана, что он будет тебя еще и содержать ради своего удовольствия? Бог свидетель, слишком уж ты возомнил о себе!
Рембрандт. Ну, что до моей живописи, так я тебе скажу. Во мне есть такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что способны эти руки (поднимает волосатые руки), он, может быть, и учил бы меня даром. А если бы это понимал ты, чего, конечно, никогда не будет вы ведь невежды в живописи, то тоже мог бы, для разнообразия, подумать о чем-нибудь кроме денег.
Отец. Выйди из-за стола!
Рембрандт. Это я и собираюсь сделать.
Отец. А если так, то вон и из дому!
Рембрандт. Уйду , уйду, не волнуйся.
Отец. Посмеешь еще так ответить, получишь трепку!
Мать. Бога ради, Хармен!...
Отец. Помолчи, Нелтье! Это ты избаловала всех сверх меры. И пусть больше на глаза мне не показывается.
Рембрандт, медленно ступая, уходит.
Картина четвертая
Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт сидит в задумчивости, прервав рисование.
Абигайль. Господин ван Рейн, хотите передохнуть?
Рембрандт (будто очнувшись). О, извините, я задумался. (Смотрит на портрет. ) Ничего не получается. (Комкает набросок и бросает его на пол. ) Давайте все сначала, если вы еще не устали.
Абигайль. Нет, мне очень инетересно, что же, в конце концов, у вас получится. Скажите, вы были в Италии?
Рембрандт. Никогда. Я госпожа де Барриос дальше Гааги нигде и не бывал.
Абигайль. Как жалко, для художника так важно видеть всю красоту мира.
Рембрандт. Я люблю снег... госпожа де Барриос.
Абигайль. Господин ван Рейн, пожалуйста, называйте меня просто Абигайль.
Рембрандт. Хорошо Абигайль... де Барриос.
Абигайль. Так вот, господин ван Рейн, по-моему, вы лукавите.
Рембрандт. Что вы имеете ввиду?.
Абигайль. Глядя на ваши женские портреты, полные жизни и желаний, не скажешь , что вам чуждо прекрасное.
Рембрандт. Я много писал на заказ.
Абигайль. А я имею ввиду другие портреты.
Рембрандт. Поверните головку вправо, Абигайль.
Абигайль. Не хотите отвечать?
Рембрандт. Госпожа де Барриос, есть красота и... красота. Одна согревает, и ее, человеческую, отыскать не просто, а другая - рождается от страха.
Абигайль. Страха чего?
Рембрандт. Страха потерять ее. Например, эти отвратильные красоты природы, они почти все идут от страха перед вечностью. Это голубенькое небо, или морские волны, они есть и были всегда, а ты пришел в этот мир на мгновение и, по сравнению с ними, чувтсвуешь свое ничтожество. Они будто говорят тебе, замри пред нами, твоя душа ничто, ты пришел из темноты и уйдешь обратно в темноту, а мы так и будем вечно возвышаться над твоим прахом. А человеческая красота, она невзрачная, серая, некрасивая, ты ее открыл сам, и она пребудет всегда с тобой, она не изменит тебе, не обманет, всегда согреет теплым словом или взглядом. Она есть свет в этой ночи, вечный свет каждого человека.
Абигайль. И все-таки, вы - лукавите. А как же этот Ангел с Валаамом. Что эти парящие вверху тела - разве не посланники ли вечности?
Рембрандт. Ангелы в небе, где?
Абигайль. Там вверху, в хрустальных небесах крыльями шуршат.
Рембрандт (задирает голову кверху). Там пустота, один итальянец по имени Галилео Галилей обнаружил.
Абигайль (хохочет). Да вы точно сам Валаам, не видите того, что видит ослица.
Рембрандт . Да где же?
Абигайль. Вон, крыла распустил!
Медленно гаснет свет, а вверху постепенно возникает парящее тело. Затем, также постепенно из темноты снова проступает прошлое.
Картина пятая.
Лейден, 1631 год. Амбар превращенный в художественную мастеркую. В окне за речкой видна мельница старого Хармена. В центре, над хаосом, под высоким потолком, растревоженный сквозняками, покачивается манекен (скорее чучело) с утыкаными перьями, увенчанный кудряшками и призванный изображать ангела в сюжете "Ангел и Валаам". Рембрандт, Ливенс, Флит и Доу, несмотря на жуткий холод, усердно трудятся над сюжетом.
Ливенс. Рембрандт, посмотри, какой цвет я положил на крыло ангела.
Рембрандт (подходит к мольберту Ливенса). Мне кажется, твой ангел, того и гляди, спланирует на ослицу.
Ливенс. Нет, серьезно, по-моему, удачный голубой отлив.
Рембрпндт. Рубенс был бы счастлив от такого буйства цвета (возвращается у своему мольберту).
Ливенс (помыжает плечами). Тебе не угодишь, ей Богу.
Все опять окунаются в работу. Вдруг одно крыло ангела срывается с манекена и с шумом падает на пол. Рембрандт, Ливенс и Доу отрываются от мольбертов, смотрят на манекен и некоторое время смотрят друг на друга. Флит продолжает усердно работать.
Ливенс. Черт возьми, проклятое чучело. (Бросает кисть.) Так совершенно невозможно работать!
Рембрандт. Перестань ругаться.
Доу. Ливенс прав, мы работаем на ужасном сквозняке, как проклятые. Кругом щели, а ради чего? Скоро мы будем погребенны под своими собственными работами, кому они нужны?
Рембрандт. Доу, ты между прочим, тут учишься.
Доу. Да, конечно, прости Рембрандт, просто бывает так тяжело, что руки опускаются.
Рембрандт. Ладно, хватит, лучше помоги мне поднять лестницу..
Рембрандт и Доу тащат лестницу. Ливенс поднимает крыло. Флит продолжает работать.
Рембрандт. Сейчас, сейчас, вставим на место и продолжим. Подай крыло, Ливенс.
Ливенс. К черту, ничего не получается. Сваненбюрх был прав - это неподъемный сюжет.
Рембрандт(с лестницы). Доу, возьми, пожалуйста, крыло у Ливенса и подай мне.
Ливенс. Да какой это ангел, это чучело огородное в перьях выпи. Рембрандт, пора уже признаться себе, что ничего не выйдет. Ну скажи, разве мыслимо в этом грязном амбаре творить высокое искусство?
Доу выдерат из рук Ливенса крыло и замирает, глядя на Флита, продолжающего рисовать.
Рембрандт (с лестницы). Надо было оставаться в апартаментах у Ластмана.
