Да не подумает кто-нибудь, что Эмилия, удалив от своей дочери приманчивые искусства большого света, украшением женского пола почитала невежество: благоразумная мать только предостерегала ее от суетности света. Хотела, чтоб дочь с разумом острым и основательным соединяла набожность просвещенную, для сего удаляла от нее все, не соответствующее этому намерению. Например, она не хотела и слышать, чтоб Макрина обучалась музыке, ибо знала, что это чрезвычайно развлекает мысли девиц и вдыхает в них скуку и отвращение от других занятий, более пристойных их полу и нужных всю жизнь».
«Ох, верно!» — думала про себя, читая эти строки, Агния и вспоминала безумные вальсы, которые разыгрывала когда-то Евлалия на запертом ныне на ключ рояле красного дерева, пылившемся в гостиной…
«Часто матери водят детей своих в театр и другие увеселительные места, отвращающие их от трудолюбия, а между тем сами же оказывают желание приучить их к трудолюбию.
Эмилия не желала в здравую пищу мешать яду: ходить во храм Божий была единственная прогулка Макрины, утренняя и вечерняя.
Там слушала она поучения духовных пастырей и, чему научалась, обязана была дома повторить пред матерью. В сих упражнениях Макрине минуло двенадцать лет».
Агния торжественно закрыла книгу и взглянула на Марину. С минуту обе помолчали.
— Что скажешь, Маринушка? — нарушила молчание Агния. — Провидение Божеское прямо…
— Да, уж это подлинно… Как по писаному расписали, — подтвердила Марина.
— И думать не о чем. Господи, Владыке! Ты все за нас, все за нас, недостойных! — восклицала Агния, а проснувшаяся маменька забормотала:
— То-то, театр… Я сама ей говорю: не доведут тебя театры-то эти да балы до добра! А ты небось потакаешь… ты все потакаешь… а вышло-то по-моему… Чего хорошего… А все театры да веселье — беса тешат!..
С тех пор для Литы настала новая жизнь, потянулись долгие, однообразные дни, немногим разнившиеся от жития преподобной Макрины, разве в том, что вместо кроткой и мудрой матери Эмилии была не скупившаяся на брань и тычки тетя Агния.
Жизнь Литы шла изо дня в день с однообразием машины: в семь часов она вставала, мылась, молилась, потом шла к тетеньке Агнии; поздравляла с добрым утром, целовала ручку у бабушки, потом у тетеньки, потом молилась в образной, рассматривая бесконечное количество икон, старых, темного письма, в дорогих ризах, перед которыми теплились, как драгоценные камешки, цветные лампадки. Потом возвращалась в комнату к тетеньке, где уже на столе шипел самовар и дымились горячие булки. После чая тетенька занималась с ней — заставляла ее читать и писать, учила вязать и шить. В двенадцать часов обедали. После обеда все отдыхали. В три часа пили чай, после этого Лита читала Агнии вслух «Жития святых», «Благочестивые размышления», «Сокровище духовное, от мира собираемое» и другие душеспасительные книги. В пять часов ужинали и опять отдыхали; в половине восьмого пили чай, а к девяти часам у Литы в комнате гасили огонь.
По субботам закладывали карету и ездили к вечерне, а по вечерам топили баню, и мылся весь дом: сначала хозяйка, потом челядь; после бани пили чай с клюквенной пастилой до седьмого пота и ходили все красные, точно ошпаренные. По воскресеньям ездили к обедне, а к обеду пекли пироги с кашей и сигом. Когда кто-нибудь захварывал, то пил малину и липовый цвет «от лихорадки», горькую траву «от живота», прикладывали капустные листы «от головы» и натирались теплым свиным салом «от груди».
К ужину, большей частью к тете Агнии, приходили какие-нибудь салопницы, монашки, странницы, помогали ей коротать вечерок. Так дни и шли — сегодня как вчера и завтра как сегодня.
Лита мало-помалу затихала и уходила в себя. Из прежней шумливой, бойкой хохотуньи-девочки вырабатывалось молчаливое существо с опущенными глазами, тихое как мышка. Ей внушили строго-настрого три правила, составлявшие венец благовоспитанности, по мнению тети Агнии.
— Никогда не бери ничего без спросу.
— Никогда не входи в комнату, пока не позовут.
— Никогда не суйся разговаривать, пока тебя не спросят.
Лита заучила эти правила и руководствовалась ими; но так как спрашивали ее о чем-нибудь редко, то и разговаривать приходилось ей мало. А так как за исключением определенных часов к тетеньке ее не звали, то она очень много времени проводила одна, предоставленная самой себе. Главным источником развлечения для нее было прежде всего знакомство с домом. Она обошла там все закоулки, заглянула во все чуланчики, боковушки и лесенки; только оставались перед нею запертыми, пугая своей недоступностью и таинственностью, комнаты тети Евлалии. Что там, почему туда никому нельзя ходить, какая это Евлалия — все эти вопросы роились у нее в голове. Она попробовала с ними обратиться к единственному лицу в доме, с которым отваживалась разговаривать, не ожидая вопроса, — к Лушке, когда они как-то остались вдвоем при крепко спящей бабушке. Но Луша могла ей рассказать очень немного, и то, что она рассказала, только увеличило тень загадочности, витавшую над запертыми комнатами левой половины.
— Они, сказывают, красавицы были и веселые такие, и был у них жених, уж должны были на Красной горке свадьбу сыграть. И вот поехали это они раз кататься, жених-то молодой, красивый был — верхом, вишь. Лошадь-то под ними чего-то испугалась, сбесилась да и сбрось его; он это о тумбу головой как ахнется… так и дух вон.
— Умер? — с ужасом, замирая, спросила Лита.
— Вестимо, помер… Часочка два, сказывают, промучился и помер. Ну вот, тетенька-то ваша с тех пор заперлась у себя и никого видеть не хочут.
Лита понять сразу не могла.
— Да почему же?
— Вот потому же… Что коли он помер, так и никого другого ей не надо. И сама вроде как бы померла, потому семь лет сидит без света Божьего, только няньку свою Антипьевну к себе пускает.
— Что ж она там делает? — широко открыв глаза, спросила Лита.
— А Бог их знает! Говорят, плачут да по комнатам ходят, да книжки читают, на портрет его смотрят… вот и все.
— Ведь это же ужасно!.. — воскликнула Лита. Ей казалось непонятным, чудовищным — молодой, красивой вот так запереться и сидеть долгие годы одной, никуда не ходить, никого не видеть, ничего не делать…
— Чего ужасно? — сказала спокойно Лушка. — Я бы на их место с удовольствием… Никто тобой не помыкает, все тебе принесут, все сделают, сиди да лежи, что хочешь!.. Только и заботы!
Для Лушки такое спокойствие казалось недосягаемым идеалом, — до того она уставала возить, поворачивать, кормить капризную бабушку и разговаривать с ней по ночам, когда старухе не спалось.
Но Лите это добровольное затворничество не давало покоя, и мало-помалу мысль об этой странной тетушке взяла в ее пылкой головке верх над всем другим. Теперь, когда она гуляла по саду, уже начинавшему освобождаться от зимнего оцепенения, она со жгучим любопытством глядела на занавешенные окна левой половины. Иногда некоторые окна открывались, и Лита невольно подходила к ним ближе, в надежде, не увидит ли она тетушку; но не видала ничего, кроме силуэта старой Антипьевны, проветривавшей одну комнату за другой. С Антипьевной девочка познакомилась, конечно, как и со всею прислугой. Старушка от затворнической жизни, которую она добровольно делила со своей госпожой, стала очень несловоохотлива. Увидавши Литу, она только поклонилась ей и промолвила:
— Мелитиночкой звать-то?
— Да… — ответила Лита. Ей нравилось круглое, доброе, хоть и отуманенное какой-то грустью лицо старушки. Но она не отважилась с ней разговаривать и, только завидев, всегда смущенно улыбалась и кланялась:
— Здравствуйте, Антипьевна.
Мысли о тетушке непременно вызывали у нее представление о разных сказочных заколдованных царевнах, злых и добрых волшебницах. Сказок она не забывала. Лита очень скучала без чтения, потому что тетя Агния своих душеполезных книг не давала ей с собой. А все книжки, привезенные из дома, она перечитала по нескольку раз. Но как-то раз, когда весь дом спал после обеда, Лита, от скуки заглядывая в разные шкафы и комоды, нашла в диванной незапертый шкаф, набитый разрозненными и растрепанными книгами. Для девочки это был целый клад: это неожиданное открытие дало пищу для молодого жадного ума. Правда, пища эта была не очень полезная, но все же лучше, чем голод… Были тут и «Бедная Лиза» Карамзина, и старые тома «Нивы», и календарь 1875 года, и «Сонник», — но зато нашелся Гоголь, разрозненные тома Пушкина, «Крошка Доррит» Диккенса и другие книги, на которые Лита набросилась с восторгом. Были там и старые учебники; на русской хрестоматии Лита вдруг увидела сделанную детским почерком кривыми буквами надпись: «1870 года 1-го сентября Мелитины Рябининой», и у нее забилось сердце от волнения — детская книга ее матери! Эту книжку она унесла к себе, завернула в чистую белую бумагу, прикрепила бумагу облатками в виде незабудок и надписала, стараясь как можно красивее выводить буквы: «Книга мамочки».
