Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу...
Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
- Убили, сволочи! - прошептал первый. - Вот изрешетили несчастного, подлецы!
- Закрой бедняге глаза... Смотрит, словно живой... - сказал второй.
Первый осторожно - сверху вниз - провел ладонью по глазам убитого.
- Что такое! На закрываются! Кажись, жив...
- Не может быть!
- Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его, может, удастся спасти.
- Куда там! Толку в нем, как... Гляди, сплошные дыры!
- Не болтай глупостей! Принеси-ка воды. Живо!
...Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно - не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе, и лишь на пятом месяце пришло к нему солнце...
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее - память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
- Минаго...
- Нету Минаго! - ответила жена.
- Ты?
- Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался, - видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
- Минаго!.. Поделом мне, дураку... Жена... Минаго...
У, подлец!..
- Горе мне, несчастной... Боже всесильный, помоги моему Исидору! Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам своей красавицы жены, заплакал Исидор Джакели.
Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
- Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
- Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит!
Пожалей же женщину, горе ты мое!..
...Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил - Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
- Все! Больше ты мне не понадобишься!
Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец - восемнадцатилетний Габо Джакели.
"Красноармейский привет, отец!
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились.
Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались - дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь в ногах у меня валяются - дай да дай! В наших условиях головка чеснока - все равно что один танк. Ну не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях? Потому, очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп в человеческий рост.
А вода в нем до самого горла. Ну не до горла, так до поясницы. Одно утешение - лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь - вижу их собственными глазами.
Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский.
Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе стоя.
Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер.
Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.
"Кто вы?" - спросил.
"Не все ли равно? Ты меня не знаешь", - ответила она.
"Нет, скажите, может, встретимся еще", - попросил я.
"Не дай бог!" - сказала она и нежно погладила меня по голове.
"Я вам очень благодарен. Если б не вы, замерз бы".
"Да спасет тебя бог от пули, а холод не беда, - сказала она. - Ну, прощай!"
"Я не уйду, пока не узнаю, кто вы".
"Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются.
Иди, завтра я вернусь".
"Завтра... Завтра, может, и не будет меня. Вон там, перед нами, немцы".
"Завтра они уйдут. Ночью уйдут. А ты что, боишься смерти? "
"Боюсь".
"Это ничего. Человек тот, кто боится, но преодолевает страх. Не ведают страха безумные".
"Раньше я очень боялся. Теперь привык".
"Страх не позор. Поддаться страху - вот что плохо.
Твой отец боялся - и все же полез на купол! Боялся г- и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя..."
Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки.
Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем-совсем такой, какой ты ее описывал...
Разбудил меня Гургенидзе. "Чего, говорит, скулишь?"
Я рассказал про свой сон. "Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни".
Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку. Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, очень нужная профессия.
Только в нашей роте пятнадцать человек без зубов.
Я жив, здоров.
Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.
До свидания. Целую, твой сын Габо.
9 марта 1943 года".
Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься: почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи! Вспоминаются слова отца:
"Красивая была баба Кесария, да что толку: белье не меняла, от грязи вся провоняла..."
На мой вопрос, откуда ему знать про Кесарино белье, отец отвечал:
"Слышал эту присказку от отца..."
Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.
- Эй, кто там бродит? - спрашиваю.
- Это я, старшина Петров. Джакели, Батюк, Виноградов, к старшему лейтенанту!
- Виноградов и Батюк в другом конце окопа.
Старшина уходит. Спустя несколько минут мы в землянке старшего лейтенанта Шмидова. Он чуть старше меня. Приказы отдает с таким выражением лица, словно боится, что их никто не выполнит. Петров докладывает:
- Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию...
- Садитесь, ребята!
Старший лейтенант берет с тарелки крохотный окурок и, наклонившись к свечке, старается прикурить. Смешно вытянув губы, он долго пыхтит и чмокает губами. Наконец свечка гаснет.
- А, черт, чтоб тебя!.. Петров, зажги!
Петров зажигает свечку. Воды в землянке чуть меньше, чем у нас в окопе, - настолько, насколько положено ей быть меньше в землянке командира роты.
- Промокли, ребята, а?
- Промокли, товарищ старший лейтенант! - отвечает Батюк.
- В общем, так: вызывать добровольцев нет времени.
Сейчас час ночи. Светает в пять. До немцев метров шестьсот. Час туда, час обратно, полчаса на операцию в окопе.
Окоп вам знакомый - сами небось копали месяц тому назад. Вопросы есть? Нету. Старшим назначаю Джакели.
Конкретного задания не будет. Сделаете, что сможете. Документы сдать старшине... У меня все. Выполняйте приказ!
Из окна первым вылез Батюк. С минуту он лежал без движения, потом пополз вперед. За Батюком последовал Виноградов. Потом пошел я. Ползли с интервалом в пять метров. Пройдя метров двести, я подал сигнал. Ребята замерли, потом подползли ко мне.
- Что делать? - спросил Виноградов.
- Я обойду окоп слева. Подойду как можно ближе - если не заметят, конечно. Там за окопом лес. Не может быть, чтобы они не вылезали бы сушиться. В том лесу, наверно, и сушатся. Там мы устроим засаду, Батюк пойдет со мной. Ты подползи метров на тридцать, приготовь пулемет и жди. Не стрелять, пока немцы не откроют огонь. Понятно?
- Понятно, - ответил Виноградов.
- Тогда пошли!
...Мы с Батюком поползли влево. У немецкого окопа очутились неожиданно - у меня даже дыхание сперло. Батюк снял с пояса ручную гранату. Я осторожно взял его за плечо, потянул к себе. Он молча придвинулся. Полтора часа уже прошло... Еще столько же, и настанет утро... Плохи наши дела! Ах, как бы превратиться в крота: зарылся бы в землю здесь, у окопа, и вылез аж у самой опушки. Вот было бы здорово!.. Я взглянул на Батюка. Он всем телом прижимался к земле и, ей-богу, тоже мечтал превратиться в крота.
Мы подползли к лесу, когда до рассвета оставалось не больше часа. Теперь все кончено: оставшегося времени нам не хватит даже для возвращения обратно. А минуты бегут, бегут, и часы тикают так громко, словно хотят оповестить весь мир - вот, мол, здесь он, мой хозяин.
