Дедушка задумчиво кряхтел, хмыкал, крыть ему было нечем. Достав из кармана пригоршню мелочи, старательно ощупывал каждую монетку, шевелил губами и наконец объявлял, что у него целых восемьдесят копеек. Кто добавит?
- Довольно тебе, старый идол, угомонись! - ворчала бабушка, не показываясь из чулана. - Всю пенсию пробулькал, сидим на сухой картошке да на капусте, никакой помощи от тебя в доме, одни убытки. Глот несчастный! У нас малый в школу ходит, ему хорошее питание для головы требуется...
- Хорошее питание требуется для одной штуки, а не для головы, - теребил монеты дедушка, - нам, как говорится, не до блинцов, был бы хлебушек с винцом. А внук меня простит. Что ему горевать - он скоро при коммунизме будет жить!
Когда объявили денежную реформу, многие жители поселка кинулись тратить старые деньги, раскупали все залежалые товары. Бабушка долго колебалась, не зная, что делать, - доставала из сундука тряпицу, разворачивала ее, пересчитав бумажки, тихонько над ними причитала.
- Иди, старая, в магазин, пока не поздно! - ухмылялся дедушка. - Да не забудь винца побольше купить. Его пока еще и на старые деньги дают. Вино есть вино!
Все деньги, все законы пропадут, рассыплются в прах, в бумажную пыль, а вино заквасится само собой, коль бог его придумал...
- Ты же, старый пьяница, околеешь - гроб не на что будет заказать. Бабушка всхлипывала, упрятывая ключ в печурку, забитую всяким тряпьем.
Но вскоре и она поняла, что старые деньги пропадают безвозвратно, пошла-таки в магазин. К тому времени товаров там почти не осталось, кроме хомутов и резиновых костюмов - "против атомной войны", как пояснил продавец, - на голову надевалась резиновая шапка с очками и противогазом в виде хобота. Бабушка купила два хомута и один такой костюм. Принесла домой, швырнула их под ноги дедушке, заголосила, запричитала и ушла в свой чулан готовить ужин.
Дедушка ощупал покупки, громко рассмеялся:
- Экая дура!.. Ну, ладно, не голоси. Эти хомуты мы с Пал Иванычем куда-нибудь определим, а резиновый костюм прибережем к твоим похоронам авось подольше в нем не протухнешь!
Как-то вечером, в разгар посиделок, мне вздумалось примерить этот самый костюм с очками и противогазом. Зашел за печку, кое-как напялил его на себя. Очень уж неловко было его надевать. Штанины вихлялись, не хотели налезать на ноги.
Резина пищала на сгибах, сопротивлялась, воняла магазинной затхлостью.
Стеклянные очки сразу запотели, воздух через противогаз шел туго, пока я не догадался свинтить с него крышку. В этом наряде я выбрел враскорячку, чтобы выглядеть забавнее, на середину комнаты.
Мужики, увлеченные политическим спором, поначалу не обратили на меня никакого внимания, но дедушка сразу почуял запах слежавшейся резины.
- Кто это? Кто пришел?.. Бабка, кто зашел в хату?
Все обернулись, увидели меня и, как мне показалось, изрядно перепугались.
Молча глядели на меня, не зная как быть: то ли ругаться всерьез, то ли обернуть дело шуткой.
Из чулана появилась бабушка, огрела меня несколько раз мокрой кухонной тряпкой, чмокающей по резине.
Я снял костюм и подсел потихоньку к бабушке, пересчитывающей старые деньги, которые она так и не успела обменять на новые. За эти деньги теперь ей ничего не продавали, как ни навязывала она их продавцам. Берегла она зачем-то и две ассигнации с портретами царицы Екатерины. Были у нее и другие царские деньги, выпущенные до революции, а еще керенки, банкноты Елецкой республики, напечатанные в восемнадцатом году.
Мужики сидели, разговаривали, и все разговоры постепенно сводились к недостающему новому рублю. Кончалось обычно тем, что бабушка после долгих вздохов и причитаний давала этот несчастный рубль. Деньги, нагревшиеся в дедушкином кулаке, вручались мне, и я отправлялся в вечерний магазин.
- Ступай в противогазе, продавщица сразу ящик водки выставит, лишь бы поскорей убирался... - шутили они мне вслед.
Я шел и думал о новых деньгах, теребя хрусткий бумажный рубль. Стоило ли затевать реформу, если на прежний рубль я мог купить и конфет и пряников, а за нынешние десять копеек в школьном буфете дают всего лишь два пирожка с повидлом? Наступит время, когда каждый пирожок будет стоить рубль, и тогда придется выдумывать другие, еще более новые деньги... Впрочем, дело было не в деньгах - я, как и многие жители поселка, ждал скорого наступления коммунизма.
Однажды мне приснился сон, будто мы с дедушкой забрались каким-то образом внутрь радиорепродуктора, передававшего очередной концерт по заявкам, и увидели там большой зеленый луг, свежеструганные белые скамейки, на которых сидели задумчивые дядьки в красных рубахах с балалайками.
"Что здесь такое?" - спросил я.
"Коммунизм, не видишь, что ли!" - ответили музыканты.
Дедушка начал озираться по сторонам: где тут мальчик, который звонко поет, - Лабертино?
"Сегодня он выступать не будет, голос пропал", - объяснили балалаечники.
"А мадьярка с цветком?!" - поинтересовался я.
Музыкант кивнул в сторону реки. Там, на краю обрыва, остановилась неподвижно девушка в белом платье, развеваемом ветром, с венком цветов, излучающих теплый неземной свет.
Я робко приблизился к ней, протянул руку, прикоснулся к прохладной шевелящейся ткани. Она обернулась. Взгляд ее серых глаз искрился жутким сиянием, а лицо почему-то было испачкано вишневым вареньем. Она посмотрела на меня, и мне показалось, что весь я наполнился керосиновым пахучим пламенем и вот-вот сгорю. Ноги мои задрожали, я повернулся и кинулся бежать. Но, как часто бывает во сне, я не бежал, а с мучительным трудом плыл по душистому коммунистическому воздуху.
"Пойдем отсюда, внучек, - услышал я голос дедушки, - они тут курить не дозволяют, а про выпивку чтоб и не заикался..." В этом месте я проснулся весь в слезах - так мне было жаль девушку-богиню, которая хотела мне что-то сказать. Дождавшись, пока успокоится сердце, я заснул опять, но ни девушки, ни музыкантов уже не увидел.
...Тропинка вилась по старому парку, мимо бывшего райкома, в котором теперь размещалось общежитие поварих, а весь наш райком увезли в соседний городок в связи с тогдашней бурной перестройкой.
Февральский вечер был тихий. С юга тянул свежий оттепельный ветерок. Снег просел, стал плотным, крупитчатым, с шорохом расползался под ногами.
Впереди светились окна вечернего магазина.
Продавщица вечернего магазина тетя Шура знала меня давно, я был ее постоянным клиентом. Едва я появлялся на пороге, как она тут же ставила на прилавок бутылку с запечатанной сургучом пробкой.
- Думала, уж не придешь сегодня! - грозила она пальцем. - Уж не случилось ли чего там у вас? Почему твои старики так долго раскачивались?
- Бабушка никак рубль не хотела давать, - объяснял я ситуацию.
Тетя Шура понимающе кивала головой. Она была хорошая тетка и нередко отпускала товар в долг.
- Ежели надумают повторять, то скажи, чтоб поторапливались. Нынче раньше уйду
- дочка из города приезжает.
Я шел обратно, торопясь передать слова продавщицы, заранее зная, что все засуетятся: начнут рыться в карманах, беспомощно вздыхать, делать всяческие соображения насчет денег, но кончится тем, что Пал Иваныч со вздохом достанет из кармана аккуратный бумажный пакетик, не спеша развернет его, вытащит двумя пальцами зеленую трехрублевку - новенькую, тонкую, будто прозрачную. Пал Иваныч, как бывший участник гражданской войны, получал персональную пенсию.
Бутылка оттягивала карман ледяной тяжестью, настроение было хорошее. Я знал, что меня ждут, прислушиваются к малейшему шороху в сенях.
В разгар оттепели тропинка была гладкая, чуточку скользкая. С крыш домов падали редкие увесистые капли. Весенняя долгая горечь висела над холодной заснеженной землей.
Я снова проходил мимо окон кабинета, в котором, по словам дедушки, закрывшись на ключ, плакал однажды сам Первый. Казалось бы, чего ему плакать? А вот поди-ка: большой сильный человек, оставшись поздним вечером один-одинешенек в кабинете, заплакал. В большом кабинете, в котором ты царь и бог.
Может, погубил кого-нибудь по долгу службы или нечаянно, и вот заскулил, как старый пес, загрызший больного куренка, - и жрать не нажрался, и мясо отрыгивается тухлятиной, и страшно, что хозяин прибьет, и пух к носу прилип.
Дедушка гадал так и этак, приходя в конце концов к выводу, что в каждом серьезном учреждении есть много разных тайн.
Активист
Как раз в эту пору у моего друга Алика объявился двоюродный, забытый к тому времени всей родней дедушка. Он служил где-то на севере в звании майора, охранял вроде бы политзаключенных. А теперь ему там работы не было - политические распускались по домам, а лагеря зарастали бурьяном. Так рассуждали местные мужики на посиделках. На улицах поселка стала появляться высокая поджарая фигура в кителе без погон, в брюках галифе и офицерской фуражке без кокарды.
