не в силах вымолвить ни слова. Смутно, в каком-то мареве, увидел над собою черную фигуру мужчины с кровавыми глазами, и тот заносил над ним нож.
— Убей его, Элеазар! Иначе он нас выдаст!
— А-а!..
Иерусалим пробуждался, готовый к продолжению великого праздника. По дорогам покатили первые телеги. Появились женщины с корзинами и кувшинами в руках.
А на одной из улиц, возле остывшего жертвенника, в окровавленной власянице лежал Симон — ни жив ни мертв.
Месяц нисан в том достопамятном году выдался на редкость жарким. Чаще обычного на Иерусалим налетали песчаные бури. Масличные и лимонные рощи были обожжены нещадным солнцем, разорившим не одну крестьянскую семью. Началась дизентерия. От жары и инфекций умирали дети. Ползли слухи о моровой язве и других страшных болезнях.
Все чаще случались в городе нападения на римлян. Заколотых воинов находили в подвалах и выгребных ямах, возле ворот и у синагог.
Повсюду появлялись волхвы и знахари.
Мессия близок! Мессия уже при дверях!
ххх
— Впустите меня, мне нужно поговорить с вашим главным, — попросил Симон, остановившись в нескольких шагах от ворот, охраняемых двумя солдатами.
— Что ты хочешь сказать ему, бродяга? — спросил солдат, сделав движение копьем, словно отгоняя им, как палкой, стоявшего перед ним иудея. — Думаешь, я не знаю, что ты будешь клянчить у нашего начальника денег?
Вид Симон имел самый печальный: его лицо было воспалено от укусов слепней и от гноящихся ран. Власяница, прикрывающая исхудавшее тело, была грязна, как были грязны и свалявшиеся волосы, и борода. От всей его фигуры веяло такой нечеловеческой усталостью, что, казалось, его можно свалить с ног легким толчком.
— Деньги мне не нужны. Я сам могу дать вам денег, — он полез в карман, где лежала монета.
Завидев медный асс на ладони настырного просителя, стражник поманил Симона к себе:
— Подойди поближе. Так что ты хочешь сказать нашему командиру? — он спрятал монету в кошелек за кожаным поясом.
— Я хочу увидеть Иисуса из Галилеи. Он был недавно арестован и приведен к игемону для вынесения приговора. Я хочу сказать вашему командиру, что я был с Иисусом и меня тоже должны арестовать. А еще... я готовил покушение на конвой, хотел убить одного из вас, — тихим, но уверенным голосом произнес Симон.
Слова о покушении подействовали. Охранник схватил Симона за плечо. Заведя его внутрь двора, в преторию, швырнул к стене. Потеряв равновесие, Симон упал.
— Марий, покарауль его. А я доложу Квинту, — сказал воин, направляясь к зданию с высоким портиком в глубине двора, где располагалось гарнизонное начальство.
Подтянув край власяницы и прикрыв ею ноги, Симон так и остался сидеть на земле, отрешенно глядя вслед воину, пока тот не скрылся в колоннаде.
В другой стороне двора стояли казармы, а на плацу солдаты отрабатывали приемы с мечами.
Несколько солдат, потехи ради, затеяли кулачный бой. Симону даже показалось, что он узнал одного из них — того, кто в ту страшную ночь конвоировал Иисуса.
Зачем Симон пришел сюда? Зачем, безоружный, сам пришел к врагам Дома Израилева?
В общем-то, он не собирался ничего скрывать. Еще у ворот сказал всю — первую и последнюю — правду: пришел, чтобы его арестовали и предали казни. Это — единственное, чего он, Симон, заслуживает. А чего желает больше всего, на что рассчитывает взамен на свое страшное признание и что воспринял бы как неслыханное счастье — это увидеть Иисуса. Хотя бы на минуту, на полминуты. Чтобы сказать ему лишь одно: «Равви, я люблю тебя. Прости меня». О-о, если бы ему выпало такое счастье, если бы...
Симон не знал, что случилось с Иисусом и где Равви сейчас. После случившегося с ним припадка Симон не знал, как долго аходился в беспамятстве.
Потом дни и ночи он бродил по улицам Иерусалима, спал в каких-то садах, а то и просто на каменистых склонах, под палящим солнцем, не обращая внимания на голод и жажду. Нигде не мог найти кого-нибудь из братьев-апостолов. Повсюду спрашивал об Иисусе, но никто не хотел с ним разговаривать. Правда, попадались сердобольные женщины, которые давали ему напиться, протягивали лепешку или мелкую монету.
Он принимал всё, в равной степени благодарил не только за хлеб, но и за удары и пинки. Знал, что заслужил всё это. Потому что грешнее его, Симона из Вифсаиды, нет на Земле человека. Любой разбойник, вор или мытарь — лучше, достойней его.
Порой его охватывало такое отчаянье, что, придя в безлюдную рощу, он не раз снимал пояс и начинал связывать из него петлю...
Начальник секретной службы при прокураторе Иудеи – Квинт Корнелий, происходил из древней династии Гракхов, некогда знаменитого рода всадников, возвысившегося еще больше при Помпее, но после гражданских войн потерявшего всё свое былое могущество.
Молодому, наделенному многими дарованиями Квинту пришлось начинать свою карьеру не в Риме и даже не в Афинах, а в далекой, пыльной и дикой стране, на границе с Африкой. Причем не на почетном посту префекта или легата, а в должности весьма непочитаемой – начальника секретной службы при прокураторе. Разумеется, это вызывало у честолюбивого Квинта сильное недовольство.
Возмущало его и то, что приходится быть в подчинении у Пилата — солдафона и тупицы, который в глазах молодого образованного Квинта представлял собой уходящее реакционное поколение римлян, некогда утвердившихся исключительно за счет грабительских войн. Пилат не был знаком ни с греческой философией, ни с римской поэзией, расцвет которой теперь переживал Рим. По мнению Квинта, Пилат хорошо умел только штурмовать крепости и отдавать города на разграбление легионерам. А десять лет пребывания Пилата в варварской Иудее превратили жестокого военачальника в провинциального интригана, смертельно опасавшегося доносов императору Тиберию.
Словом, у Квинта было достаточно причин презирать Понтия Пилата.
Печать аристократического рода лежала на всем облике Квинта. Короткие русые волосы открывали чистый, высокий лоб; щеки и узкий подбородок были покрыты аккуратной щетинкой, взгляд светло-голубых глаз был спокоен. И в этом невозмутимом взгляде практически невозможно было прочитать, что же у Квинта на уме.
Вот и сейчас, он так же спокойно и внимательно смотрел на стоявшего перед ним Симона.
На мраморном столе перед Квинтом стояла бронзовая
