примеру: смиренник, ягненок, который на вид не то что убить — обидеть кого-либо не способен. Такого топчи, унижай, бей, веди на казнь — не промолвит ни слова протеста. О-о, если бы все иудеи были такими!
Но, оказывается, и он врет! Вот цена их покорности! Все они притворяются. Волки в овечьей шкуре. Прячут под плащами кинжалы, готовы на любые лишения, лишь бы убивать римлян и приближать свое проклятое царство!
Пальцы Квинта сжались в кулак, но лицо его сохраняло прежнее спокойствие:
— Стража!
ххх
— Да, введите.
В зале появился мужчина в рваной накидке и со связанными спереди руками. Это был Исав.
— Давно не виделись. Прошу прощения, пришлось тебя снова побеспокоить, второй раз за этот день, — с иронией произнес Квинт, не сводя глаз с обоих иудеев, стоявших перед ним.
Сейчас была важна любая мелочь: самый незначительный их жест, взгляд, интонация могли сказать Квинту больше, чем все их слова.
Неужели он нащупал заговор? Неужели в его руках сейчас два члена еще одной шайки сикариев? Квинт почувствовал себя охотником, напавшим на след преследуемого зверя.
— Знаешь ли ты его? Отвечай! Если соврешь, тебя казнят сегодня же ночью. А ты повернись к нему лицом! — велел он Симону.
Но тот словно не слышал приказа. Весть о том, что Иисус распят, повергла Симона в такую пучину горя, что ему стало совершенно безразлично всё, что происходит в этом зале, в этом городе, на этой Земле. Равви! Учитель! Невинный и самый чистый на свете — ра-аспят?..
— Нет, я не знаю этого человека и никогда не видел его, — твердо сказал Исав.
И тотчас на его голову и плечи обрушилось несколько ударов кнута из просоленной воловьей кожи.
— А-а! — Исав наклонился, накрыв голову руками, и по его пальцам снова прошелся кнут.
— Посмотри внимательней, — сказал Квинт, кивнув палачу за спиной Исава, чтобы тот не увлекался. — Не ты ли похвалялся, что в канун Пасхи готовил покушение на римских солдат? Не этим ли кинжалом, — Квинт поднял в руке сику, — вчера вечером возле моста ты заколол нашего солдата? Теперь мне все известно. Он мне всё рассказал о вашей шайке, всё, — Квинт указал на Симона.
Прежде чем Исав успел вымолвить слово, кнут палача снова упал на его спину. Стиснув зубы, превозмогая боль, чтобы не кричать, Исав смотрел на Симона. Но ничего в его лице не выдавало, что они знакомы:
— Нет, я не знаю этого человека. Вижу только, что он — назорей.
Квинт осуждающе покачал головой. Через мгновение его строгое лицо несколько смягчилось:
— А ты, бродяга? Посмотри на него. Не знаешь ли ты этого человека?
Выходя из забытья, Симон обратил взгляд к Исаву:
— Нет, не знаю. Вижу его впервые.
Повисла тишина. Палач за спиной Симона послал короткий немой вопрос Квинту — бить и этого тоже?
ххх
— Иди, монах, ступай. Я великодушно отпускаю тебя. Я не вижу за тобой никакой вины, никакого преступления перед Римом. Твои собратья сами послали на смерть твоего учителя, твоего бога. Они заставили прокуратора распять его, и Понтий Пилат был вынужден исполнить их волю. Твои собратья иудеи — вот кто твои истинные враги. Они, а не мы. Мы твои друзья.
Вот, возьми, это золотая монета, ауреус, с изображением божественного Тиберия. Купи себе еду, купи одежду. Живи, как хочешь. И помни, что всегда можешь прийти ко мне. Скажи охране: «Квинт Корнелий Гракх имеет власть», и стража пропустит тебя. Поверь мне, Квинт Гракх может очень многое. Главное, иудей, запомни: Квинт имеет власть!
С этими словами он движением пальца дал указание стражнику, и тот повел Симона во двор.
Лицо Квинта, минуту назад расплывавшееся в улыбке, как то враз помрачнело. Его почему-то охватила смертельная усталость. В какой-то миг мелькнула странная мысль, даже не мысль, а скорее, ощущение, что он – Квинт Корнелий Гракх – сам ничтожная щепка в великом потоке событий, над которыми он не имеет абсолютно никакой власти...
Квинт досадливо засопел. Пожалел, что сейчас разыгрывал дурную комедию перед этим иудеем. Лучше было бы его заколоть, а потом ночью вывезти на телеге за город, на свалку, вместе с другими трупами. Или распять вниз головой. Да, это было бы лучше. Но уж ладно, пусть пока поживет.
Он легонько хлопнул в ладони, и из-за колонны, рядом со статуей Тиберия, вышел шпион.
Отдав золотую монету первому попавшемуся нищему, Симон шел по вечерним улицам Иерусалима, шел к Львиным воротам.
Под дуновениями еще жаркого ветра шелестели пальмы. Кричали мулы, груженные пустыми корзинами и горшками. Торговый день закончился, и базары пустели.
Но не видел ничего этого Симон. Не видел и того, что за ним, от самой претории, припадая к стенам и прячась за деревьями, увязался шпион.
Не нужны были Симону сейчас люди, и не людьми сейчас была занята его душа.
Его душа была полна Иисусом. Безбрежной тоской по нему. Симон видел перед собою только глаза Равви, устремленные на него. Боль в этих Божественных глазах. Боль за него, Симона, и за всех людей: иудеев, римлян, египтян, эллинов — всех творящих беззакония по своему невежеству и злобе, и не понимающих, что Царство Божье уже наступило. Что оно, Царство, уже на Земле, оно — в наших сердцах...
Он плакал, и слезы ручьями лились по его щекам и исчезали в густой, грязной бороде.
И лежала перед ним дорога — в пустыню, в страшную Иудейскую пустыню. Он будет там скитаться, жить в пещерах и каяться в том, что оказался недостойным этого великого Царства…
— Сюда, сюда! — вдруг кто-то схватил его за власяницу и потянул за собой.
Этот рывок был столь неожиданным и резким, что Симон не успел заметить, как очутился у забора на постоялом дворе. Там погонщики разгружали верблюдов и расстилали покрывала.
Перед Симоном стояла женщина в легком льняном платье, голова ее была небрежно покрыта платком. Симон решил, что это блудница — из тех, кто зарабатывают деньги на постоялых дворах. Хотел было оттолкнуть ее, но вдруг увидел в лице женщины знакомые черты:
— Мария? Ты? — удивленный, он
