преображенный стилистами в Амедео, не стал для девушки потрясением, каким стало кафе.
Алексей сел за угловой столик, вынул чистый лист бумаги (разумеется, не раритетной) из синей папки, взял в руки карандаш – но карандаш тот, которым рисовал Модильяни, и воспроизвел один из его рисунков.
– Нет, Леш, не так! – Елена показала, как надо вести линию. – Для него карандаш был как для хирурга скальпель! Он так резал лист, словно спасал чью-то жизнь! «А может, губил?» – мелькнула у нее мысль.
Алексей отбросил неудачный рисунок, взял другой лист, провел линию, но Елене не понравилось и на этот раз.
– Смотри, показываю! – сказала она. – Это важно: руки у него дрожали от нетерпения, а линия вел – ровней не проведешь! И лист отбрасывал вот так, с отвращением, но не явным!
Режиссер, не вмешиваясь в репетицию, одобряюще кивнул Елене и отошел в сторону к Кольгриме.
– Не по дням растет Лена, а по часам, можно скоро ее и ассистентом провести, а там и еще кем-нибудь, – сказал он тетушке, и, понаблюдав какое-то время за шлифовкой сцены, обратился ко всем присутствующим. – Ну что, ребята, снимаем!
Лена попыталась возразить, но наставник оборвал ее:
– Совершенства одними повторами не достичь! Достаточно!
В этот момент на площадке рядом с Кольгримой возник еще один персонаж, облаченный, как Алексей, в желтую, как лимон, куртку и перехваченный красным льняным кушаком. Откуда он взялся, было неясно. Режиссер махнул ему рукой и приложил палец ко рту, но тот и так молча озирался по сторонам, не выказывая особого удивления, и, похоже, не обратил на мэтра внимания.
После команды «Мотор!» на площадке наступила тишина. Алексей стал прилежно исполнять свою роль. Когда рядом с ним появилась Елена и замерла на фоне стены, задрапированной тканью небесного цвета, пришелец вздрогнул и направился к столику Алексея. Режиссер указал помощнику, чтобы тот остановил непрошеного гостя, но Модильяни (конечно же, это был он!) раздраженно отмахнулся от служителя кинематографического культа, плюхнулся на стул рядом с Алексеем, вырвал у него лист и карандаш и стал стремительно наносить на бумагу контур небесной красавицы. Раз лишь бросив взгляд на модель, он рисовал, больше не глядя на нее. Оператор посмотрел на режиссера. Наставник махнул Алексею, чтоб тот вышел из кадра, а оператору кивнул, чтоб снимал.
Когда появился Моди, Елена едва не лишилась дара речи, но поскольку его в этой сцене от нее и не требовалось, она все свои силы отдала не тому, чтобы играть свою роль (впрочем, какая роль?), а лишь бы не разразиться рыданиями или смехом. Взгляд Амедео, как и тогда в Париже, полоснул ее скальпелем, но Лена знала, что и сейчас он видит не ее, а кого-то, кем ей никогда не стать. «ОНА в нем. Она родилась вместе с ним. И вместе с ним она умрет» – решила девушка, и это несколько успокоило ее. Елена вдруг остро почувствовала, что это была последняя ее встреча с проклятым художником. Больше не будет во веки веков! И внутри нее его, увы, больше нет. Там пустота. Но какая она холодная!
Когда сцену сняли, актриса осталась одна у стены. Модильяни исчез, а на его место вернулся Алексей. Молодой человек пребывал в растерянности.
– Лена, это был он?
– Если бы я знала! – ломким голосом воскликнула девушка. Она посмотрела на тетушку, та рассказывала режиссеру что-то весьма интересное, так как тот два раза воскликнул: «Да вы что?!» Потом она объяснила племяннице, что уверила наставника в том, что успешно провела сеанс массового гипноза – для того, мол, чтобы сцена показалась убедительней. А режиссер показался ей весьма озабоченным тем, что случилось на площадке впервые в его практике. Однако просмотр отснятого материала показал, что в кадре действительно находятся только два персонажа – Модильяни и Муза, а третьего нет и в помине. Нет – значит, и не было. Режиссер после этого стал называть Кольгриму «Наша Гарри Гудини», чему тетушка радовалась, как ребенок.
Но Елена всё же позже пыталась (понятно, без тетушки) разобраться, кто на самом деле снялся тогда – Алексей или Моди, но так и не смогла установить. Режиссеру было не до того (во всяком случае, внешне), а оператор лишь пожал плечами, а потом бросил:
– Да не всё равно, Краснова? Вышло круто! А ты ваще отпад! Мона Лиза в Лувре!
Когда земля уходит из-под ног, или Апофеоз над пропастью
Однажды режиссер пригласил Елену с тетушкой и Алексея к себе домой. Жил он не в элитных зонах – Жуковке или Баковке, Барвихе или Грязи, и даже не в «Клубном доме на Смоленском бульваре» или Москва-сити, а в одном из тихих извилистых переулков, в самом обычном, правда, «сталинском» доме с потолками под четыре метра и толстенными стенами, не пропускавшими уличный шум. Гостей несколько удивило, что квартира располагалась на первом этаже, но как только вошли в огромную металлическую кованую дверь подъезда, напоминавшую ворота замка, а затем в такую же высоченную дверь квартиры, то удивление прошло, сменившись чуть ли не смятением. Визитеры попали не в обычную прихожую с половичком, зеркалом и вешалкой, а в просторный зал, по центру которого на черном вздыбленном коне рыцарь простер к входу руку с мечом. Конь был в барде из металлических пластин, рыцарь в доспехах также из пластинчатой брони. Алексей застыл на месте, а дамы невольно попятились пред грозным всадником; Кольгрима даже перекрестилась, что было неожиданно с ее стороны.
Хозяин квартиры усмехнулся:
– Не бойтесь, не сомнет. И хоть это могучий жеребец фризской породы, а рыцарь дворянской, ну да игрушка это. Проходите так, тапочек нет. Сюда, к окну. В квартире всего одна комната, этот зал. И тут всё есть для жизни. Старому вдовцу много места не надо. Там книги, альбомы, вон стол, плита с холодильником, лежанка за ширмой, простая, как у Николая Первого – Елена знает.
Кольгрима, как знаток, оглядела, поджав губы, лошадь и небрежно бросила:
– Какой у фриза экстерьер! Еще бы, гордость голландцев, «Черная жемчужина»! А масть! По ногам видно. Иссиня-черная вороная! Истый Буцефал! Александр Македонский на такой коняке гонял персов по Малой Азии.
– Тетушка, ты и там была? – спросила Елена.
Тетушка в ответ пфыкнула:
– А то!
Режиссер достал вино и рассказал о том, что изначально первый этаж дома занимал магазин, потом контора, которую сменил детский сад, а при Лужкове помещения перестроили под квартиры и выставили на продажу.
– Вот он, – мэтр кивнул на всадника на коне, – мое
