персоне, если вдруг приспичит отлучиться по какой-либо надобности. Два ряда изящных табличек призывали каждого гостя сесть на предназначенное ему место и никуда более.
Вдоль стола и над ним (да-да, не показалось) бесшумно носились то ли тени, то ли бесплотные фигуры, видимо, наводившие порядок на столах. Они не обращали на Елену внимания, будто ее и не было вовсе.
Девушка почувствовала себя тоже бесплотно, отчего вдруг обрадовалась и подпрыгнула. Она легко пронеслась над столами, заглянула за угол скалы, там череда столов продолжалась и уходила за очередной поворот. «Это же сколько сюда пожалует гостей?» – подумала Елена.
Первым на площадку ступил величавым шагом очень высокий мужчина в военном мундире. Его прекрасной выправке и атлетической фигуре мог бы позавидовать любой записной красавец Голливуда. Голубоглазый господин огляделся окрест.
– Так мы за границей? – спросил он властным звучным голосом невидимого кого-то. – В Альпах? – И тотчас же преобразился. Вместо военного мундира без эполет, потертого на локтях от долгой работы за письменным столом, на нем оказался синий сюртук и серые брюки. Выпуклую грудь обтягивал темно-коричневый жилет с цветочками. На голове был цилиндр, в руке тросточка с набалдашником. На площадке воцарилась мертвая тишина.
– Всемилостивейший Государь! – прошелестело в этой мертвой тишине. – Ваше место здесь!
Карточка развернулась к незнакомцу в партикулярном платье и снова водрузилась на крайний к входу стол. На ней было написано: «Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский Николай I Павлович». Незабвенный монарх покачал головой, снял цилиндр и отдал его вместе с тростью и перчатками кому-то невидимому. Он протиснулся за крайний столик со стороны пропасти и сел на овчину.
Едва он уселся, появился еще один не менее величественный господин, столь же внушительного вида, покрытый мантией из пурпурного бархата, расшитого по краю золотой нитью и подбитого белым горностаем.
К нему развернулась табличка: «Баварский король Людвиг II Отто Фридрих Вильгельм Баварский», и «лунный король» со вздохом втиснулся на свое место за одним столиком с российским императором, снял мантию и уселся на нее. Потом вдруг приподнялся и протянул руку Николаю. Николай ухмыльнулся в усы и крепко пожал руку царственному брату.
Конечно же, Елена узнала обоих монархов, хотя поначалу не поверила собственным глазам – возможна ль была встреча двух государей разных эпох в одном месте?
Следующим зашел пружинистой походкой невысокий голубоглазый господин (или это голубое небо отразилось в его глазах?). Это был Пушкин. Он без раздумий сел напротив императора, глянул на табличку, развернул ее и показал самодержцу – «Камер-юнкер Александр Пушкин». Пощелкал по ней пальцем. Вместе с ним вошел мужчина с волевым подбородком, смахивавший на ворона, тоже голубоглазый. Без лишних слов он сел рядом с Пушкиным и показал всем карточку, на которой было написано: «Реформатор оперы Рихард Вагнер». Не успел он сесть, как со своим раскладным стульчиком возник Модильяни и со словами: «Эти глаза напротив! У всех голубые глаза!» – втерся между композитором и поэтом, хотя его карточки на столе не было. По всему было видно, что она ему особо и не нужна. Художник хоть и был легок, как перекати-поле, но мог и притулиться, словно плющ или мох, где ему вздумается, и тогда его нельзя было отодрать от этого места.
За следующий столик на четыре персоны незаметно уселись Анна Ахматова, фотомастер Нина Лин, художник Верещагин и наставник Елены – последний народный артист.
Потом повалила толпа. Елена с любопытством провожала каждого до его места. Почему-то все знали свои места, словно где-то в неведомой прихожей им сообщали, за какой столик, и на какое место следует каждому сесть, чтобы не создать в присутствии царственных особ плебейскую суматоху. Ее, кажется, никто не видел. «Но почему?» – не могла успокоиться девушка.
Далее за столом на четыре куверта сидели Эдуард Аркадьевич, его секретарь-референт тайка Ради с двумя родственниками, способными на любую грязную работу.
Еще дальше за восьмиместным столом расположились Адам Райский, Каролина, Миша-Обалдемон, дама с собачкой Изольда, первооткрыватель актрис меценат Георг, поручик Ржевский, клоун телеведущий, полузабытый ухажер-пошляк из Останкино.
Затем стоял длинный стол на десять персон, за которым уютно расположились художник-фотограф Алексей, тетка Клавдия и дядька Николай. Федора Наливайко зажали с двух сторон жена Люська и русалка Валька с Цветочной. О чем-то спорили говорливый Гриша и Валя-продавщица, первая любовь Алексея. А папаша Либион из кафе «Ротонда» увлеченно рассказывал пикантные анекдоты не знавшему ни слова по-французски капитану Джеку Булю. Морской волк, тем не менее, поддакивал сотрапезнику: «Йес, галс, леер, каботаж!»
За ними, ближе к повороту собралась компания черных, серых, невзрачных фигур. Беспокойно ерзал на месте, похожий на пуму, тип из Лениного сна. В невидимую точку перед собой уставился мужчина в сером костюме из кафе. Парни в серых капюшонах из электрички сидели на столе и на коленях друг друга и утробно гоготали. Развалившись, восседали два охранника в форме без погон. Два мордоворота в цивильной одежке тягалась в армреслинг. Темнел еще кто-то…
За следующим столиком угадывались актриса из кафе, официант «Хуторка» и его коллега, нервный господин со второго этажа дома, в котором застрял опухший Эдик, капитан-сталинист и полковник полиции, безымянная художница, директор Михайлов Александр Карлович…
За поворотом сидели гости, которых Елена встречала когда-то, но имена которых не запомнила. Среди них были и те, кого вырвал ее взгляд из толпы на Каменноостровском проспекте в Питере или в Останкино непонятно когда и зачем, и оставил навсегда в памяти.
Над площадкой был еще один вырубленный уступ, небольшой, на котором вплотную стояли два стола. За первым собралась странная компания: Татьяна Ларина из «Евгения Онегина», Белый человек из Пушкинского сна, брюнетка и шатенка с тарелочек, писец из Египетского зала Лувра, одноглазая царица Нефертити. За вторым сидели родители Елены, Василий и Ольга Красновы, Кольгрима и Черный человек Колфин (оказывается, он был вполне материален). На этих столах не было приборов, еды и питья. Но стояли цветы в вазах и кактусы в горшочках. Вроде как это были ложи для автора и избранных лиц, но не царские, нет. Потому что вместо царской ложи стоял первый от входа стол.
По всей видимости, в гостиной на открытом воздухе царил дух демократизма. Речей никто не произносил, всё катилось естественным путем, куда катилось. За горячими закусками последовали несколько перемен блюд, и резвый остроумный Аппетит сменило глуповато-вялое Пресыщение.
Монархи изволили слегка подтрунивать друг над другом и спорить ни о чем в благодатной атмосфере всеобщего лицемерного внимания. Но вот они уперлись в некое недоразумение. Сначала убеждали в чем-то друг друга
