спокойно, но потом оба возвысили голос.
– Продам Баварию за тот замок для Вагнера и Сиси! Запросто! – баварский король указал на великолепный замок на берегу Лебединого озера в лучах заходящего солнца.
– А я не отдам Крым ни за какие коврижки! – стукнул Николай по столу кулаком.
Людвиг подскочил, опершись о столешницу двумя руками. Кольгрима тут же смахнула вниз кактусы на столик, за которым восседал благодушный Эдуард Аркадьевич сотоварищи. В тот же миг Эдик превратился в гигантскую черную тушу то ли животного, то ли просто грязи. Грязь брызнула на его слуг, превратив их тоже в черные комья.
Неожиданно столешница царского стола накренилась, и вместе с ней наклонился весь каменный уступ. Монархи попытались удержать столешницу, но она и вместе с ней вся площадка продолжала крениться, так что со столов поехали блюда, а люди схватились, кто за что мог, удерживаясь от падения в пропасть. Лишь два стола оставались в покое. Словно в них что-то сломалось, вроде запавшей клавиши в пианино. Застыл стол, за которым собралась компания из Сибири, папаша Либион и Джек Будь, а также стол Анны Ахматовой, Нины Лин, Верещагина и мэтра. Казалось, сидящие за ними даже не заметили того, что происходит по соседству, где буквально уходила земля из под ног. Там творилось нечто невообразимое. Невзрачные, только что гоготавшие типы, соскользнув с площадки, превратились в серых ворон и с хриплым криком «Nevermore» скрылись из глаз. Огромный черный ком непонятно чего, в который превратился Эдуард Аркадьевич, ухнул вниз, а три его помощника – три комочка грязи прилипли к столешнице, как жвачка, и не падали. Адам Райский, Каролина, Миша, Георг, поручик Ржевский обернулись в надувные шарики, полетели и лопнули над пропастью.
Еще можно было спастись – по тропинке, которая всех привела сюда. Но на выходе оказался камень с высеченными словами о трех путях, причем две надписи были скрыты мхом. Да и как пойдешь вбок, если с одной стороны пропасть, а с другой утес! Оставалось бежать с уступа только прямо, «в лоб», но впереди заслоняла путь огромная пирамида черепов, точь-в-точь как на картине Верещагина!
Елена инстинктивно метнулась к первому столику. В этот момент она хотела одного – спасти Амедео, как свое дитя.
Русский самодержец из последних сил удерживал столешницу, вены надулись у него на шее и на висках. Он хрипел кому-то: «Держи всё, держи всё!» Видно было, что царь будет удерживать всё до конца. Людвиг Баварский безумно хохотал и от души стучал ладонями по крышке стола. В этот момент Пушкин и Вагнер взглянули на парящую над ними Елену и, словно увидев ее, оперлись локтями о столешницу и стали быстро записывать слова и ноты, а Моди и вовсе вскочил на стол и, усевшись задом к венценосцам, стал наносить на лист наконец-то пойманный им образ.
Чудо ли произошло или под весом этих трех художников столешница вдруг выровнялась, и вся площадка вернулась в свое естественное первоначальное положение.
Лена оказалась на верхнем уступе. Она села рядом с тетушкой, и та, небрежно кивнув вниз на площадку со столами с остатками яств и питья, спросила ее:
– Хочешь быть с ними? Их всех сюда привела карьера, одна лишь карьера. И еще алчность – дитя всякой карьеры. Кроме тех, кто за царским столом, нас на этом уступе да вон тех двух столиков, что не накренились…
– Там рядом с Ахматовой и другими, кто уже давно умер, сидит мой наставник. Тетушка, – с трепетом спросил Елена, – а что, и он умер?
– Посмотрим, племянница, посмотрим. Бог даст день, Бог даст и ночь…
Утром Елена рассказала тетушке, что ей приснился длинный-предлинный сон, из которого она никак не могла выйти, как из лабиринта.
– Снова увидела Пушкина, Николая Первого, Людвига Баварского, Модильяни…
– Заметь, не Минотавра, не монстров каких-нибудь… – Кольгрима назидательно подняла указательный палец вверх, а потом прикоснулась им к своему виску. – Так что не стоит жаловаться на то, что снятся всякие ужасы…
– Я и не жалуюсь, тетушка… Но мне горько стало, когда я вновь встретилась с ними. До сих пор горечь во рту…
– Это моя желчь, – пробормотала наставница. – Продолжай, продолжай!
Помолчав немного, Елена справилась с волной воспоминаний и рассказала об уступе над бездной из сновидения.
– Интересный сон, – произнесла Кольгрима. – Говоришь, и я там была? На уступе? Сверху смотрела, как пируют? А сама слюну глотала? Так это не я была! На пирах я не пощусь. Постой, не думаешь же ты, что этот сон показала тебе я?
– Не думаю, – неуверенно ответила племянница.
– И что тебя поразило в наваждении? – спросила тетушка.
Елена пожала плечами.
– Да, собственно, всё. Но и… ничего. Занятно было. А, ну то, что я летала. Вернее, парила. И никто не видел меня, кроме тех, кто сидел за первым столом, Моди и другие.
– Положим, сверху я отлично всё видела… – сказала Кольгрима.
– Так это ты! – с облегчением сказала Елена. Потом осторожно спросила Кольгриму: – Тетушка, это что было, конец света? Никогда не думала о нем…
– Она не думала о нем! Он сам подумает о тебе! Когда не ждешь его. Зачем тебе всеобщий конец света? Ты свой не торопи.
– А что случилось с моим наставником – он был за столом среди умерших?..
– Жив твой наставник, но вчера опять увезли в госпиталь, не успела сказать. Прессует беднягу не только пресса, но и артистическая ваша братия, и чиновники, и политики. Ты телек не смотришь, а зря, там не рыдай моя мать, что творится! После того, как мэтр приз получил – не у нас, не на Лазурном побережье, а где-то в Азии, «непонятно у кого» (сказал один комментатор), все как с цепи сорвались. Мало, мол, либерализма в нем и консерватизма, демократизма и республиканизма, патриотизма и космополитизма! Сдохнуть можно от одного их паразитизма! Суть-то одна: завидуют. Страшно завидуют ему! Даже тому, что ты его любовница…
– Да какая же я его любовница?! – возмутилась Елена.
– А такая! За тебя давно уже всё решили. И теперь с этим в гробешник ляжешь! Ты профессию выбрала! Я тебя хотела в музыканты определить! Хотя там еще хлеще… – пробормотала старушка и плюнула. – Не получилось у меня разом с этим покончить, в предыдущей моей общественной деятельности, теперь уж что, терплю… Али в Госдуму податься и терпеть там, в тепле и резонерстве? Одного боюсь: не выдержу графика их напряженной работы.
– На последней
