У вашего нового сердца теперь два режима работы. В режиме бодрствования энергии хватит на двадцать лет, а в режиме сна – на тридцать. Устройство можно будет перезарядить, но для этого потребуется санкция руководства, так что по возможности экономьте энергию. Чтобы переключить режим, достаточно ударить себя по груди. Тогда вы слышите звуковой сигнал и знаете, что переключение произошло. Постучите себя по груди.
Демидин не шевелился.
– Па-стучите себя по груди, чёрт побери! – заорал Литвинов, свирепея.
Демидин постучал.
– Чичи, чики, бр! – раздался механический голос.
– Такой звуковой сигнал означает сон, – сердито сказал Литвинов. – Постучите ещё раз.
Демидин постучал.
– Чичи, чики, бр, гималайя! – заскрипел голос.
– Такой сигнал означает бодрствование, – сказал Литвинов. – Ясно? «Чичи, чики, бр» – сон. «Чичи, чики, бр, гималайя» – бодрствование.
– А что значат эти «чичи, чики», Григорий Илларионович? – спросила Наина Генриховна.
Литвинов пожал плечами.
– Не знаю, что за язык, – сказал он. – Импортная вещь. Не немецкий, не английский, не французский.
Шло время. Демидин мучился от ледяного холода в груди. Отвратительный протез ощущался как бездушная сила, заставляющая его жить. Иногда от случайного сотрясения режим работы протеза переключался сам собой и из груди Демидина звучало «чичи, чики, бр». Литвинов сказал, что протез – чисто механическая конструкция и что живых существ в нём нет, а дурацкие слова – скорее всего, шуточки каких-то техников. Демидин надеялся, что так оно и есть, но временами ему казалось, что из его груди доносятся тихие, на пределе слышимости разговоры и вздохи.
Своё настоящее сердце он продолжал чувствовать даже на расстоянии, ежесекундно ощущая его незащищённость и обнажённость перед любым злом. Он мучился постоянно, буквально каждое мгновение, страдал от изматывающего беспокойства за своё сердце, от холода в груди, от безумно усилившегося одиночества, страдал, едва открывая глаза, и не переставал мучиться, пока не доходил до полного изнеможения.
Только тогда, уже не помня себя от горя и истощения, он невольно отвлекался на несколько коротких мгновений, в которые его внимание переключалось на какие угодно внешние и безобидные впечатления.
Игра световых лучей в стакане воды, пылинки, ветер, скрип кровати. Вдох. Выдох. Он всё-таки забывал о своих пытках в эти короткие секунды, а потом снова тянулись часы и дни непрерывной душевной муки. Он очень хотел бы отвлечься от внутренней боли, но разум слишком быстро напоминал, в какой опасности находится его сердце, центр его бытия, середина его души, и Демидин мучился снова.
Выхода не было, тянулись мучения, и только изредка наступали короткие драгоценные мгновения, когда измождение заставляло его забыть о себе.
Колеблющийся свет на стене, случайное воспоминание из прежней жизни, вдох, наполняющий лёгкие новой порцией воздуха. Выдох. Вдох. Время лечило Константина Сергеевича, но он этого пока не понимал.
Наина Генриховна не переставала думать о сердце Демидина. Всё закручивалось вокруг этого странного предмета, хранившегося в лежащей в её сейфе шкатулке, который она вот уже много раз доставала и подолгу рассматривала.
Оно снова засветилось в полную силу уже тогда, когда Демидина положили на операционный стол. Он всё ещё был в коме, потом кричал, приходя в сознание, а его сердце снова было прекрасно, и, вглядываясь в мягкие живые лучи, Наина Генриховна понимала, что Демидин не умрёт.
Её собственное уже никогда не будет таким. Она пыталась убедить себя в том, что подобная красота чрезмерна и даже нелепа, но понимала, что завидует.
Однако ей приказали отобрать сердце у Демидина не для того, чтобы им любоваться. А для чего, собственно? Что с ним можно сделать? Присоединить проводом к энергостанции?
Хрупкое ли оно? Наина Генриховна оторвала кусочек бумаги и осторожно прикоснулась им к лучезарной поверхности. Ей показалось, что бумага слегка обугливается по краям, но жара не было. Она осторожно дотронулась до поверхности. У неё появилось щекочущее ощущение, распространяющееся от подушечки пальца до среднего сустава, – будто от чего-то вибрирующего, но самой вибрации она не ощущала.
Если умрёт Демидин, погибнет ли его сердце? А если уничтожить сердце, выживет ли он сам? До приезда американцев он оставался в её распоряжении. Она разглядывала содержимое шкатулки, понимая, что сердце каким-то особенным, очень личным образом связано с Константином Сергеевичем.
Она вдруг улыбнулась. «А ведь моя власть над Демидиным гораздо больше той, какую имеет над своим мужчиной любая земная женщина. Захочу – сделаю из его сердца лампу!»
Прошло несколько суток, и однажды ночью измученный отчаянием и одиночеством Демидин пробрался в лабораторию. Его охватила непреодолимая потребность соприкоснуться с обычными, не изуродованными Уром, людьми. Он жаждал ощутить тепло, исходящее от нормальной человеческой души. Когда он надевал тяжёлый шлем, у него дрожали руки. Где-то в притихшей Москве спал Вова Понятых и Демидин надеялся подсмотреть его сон.
Вова Понятых стоит на влажном от росы лугу. Чистый воздух наполняет его грудь, ласкает лоб и щёки, и всё вокруг искрится жизнью и тихой радостью. Он идёт босиком, гладя ладонями стебли, и радужные брызги далеко разлетаются по сторонам.
Он смотрит на свои руки, удивляясь тому, как отчётливо их видит во сне, и тому, что они выглядят странно, как чужие. Забавно покрытая морщинками и складками кожа обтягивает хрупкие косточки, а к последним фалангам пальцев прилепляются скорлупки ногтей. Ладонь кажется неуклюжей и напоминает лапку какой-нибудь ящерицы.
Как хорошо здесь пахнет цветами… Вова озирается и чувствует, что всё помолодело и замерло вокруг, чем-то обрадованное и смирённое.
Он посмотрел перед собой и обомлел. К нему приближалась Ольга. Голубые глаза, тёмные волосы, розовые щёки, накинутый на голову серый плат, жемчужно-серое платье… Она была более чем красива, её красота была видимой внутренней любовью, то есть была абсолютно подлинной. В Вовкиной душе зазвучала было Бахиана, но тут же стихла, застеснявшись. Ему захотелось пожаловаться Ей, что он всегда хотел быть хорошим, но никогда не мог и вот теперь боится, что своей перепачканностью он как-нибудь затруднит Её проникающую выше звёзд чистоту.
Но Она только улыбнулась ему, и он ощутил, что, каким бы хорошим он ни был, он никогда и ничем эту улыбку не заслужит и что встречи с Ней всегда даруются как милость.
– Я не Ольга, – сказала Она.
Он хотел что-то спросить, но его губы только чуть шевельнулись.
В этот момент что-то зашумело позади него, и в Её глазах появилось сострадание.
– Бедный ты мой, – сказала Она, глядя мимо него.
Вовка оглянулся и увидел, как из пустоты позади него вываливается и падает
