(В конце 77-й и на 78-й стр.)
Поелику эта пьеса была читана в Обществе непосредственно после того, как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана [Кюхельбекер, изливая приватно свое неудовольствие, называл государя Тибеpием… В чете наимилосерднейшей нашел Тиберия — безумец! (Примечание Каразина.)]
В No IV "Невского зрителя" Пушкин прощается с Кюхельбекером. Между прочим… Прости… где б ни был я: в огне ли смертной битвы При мирных ли брегах родимого ручья Святому братству верен я!
Сия пьеса, которую Ваше сиятельство найдете на стр. 66-й упомянутого журнала, чтобы отвратить внимание цензуры, подписана якобы 9-м июня 1817-го года.
Нравственность этого святого братства и союза (о котором я предварял) Вы изволите увидеть из других NoNo, при сем приложенных: как то из "Благонамеренного", страницы 142-й, в пьесе Баратынского "Прощанье", из "Невского зрителя", книжки III, стр. 56-й, "Послание" ["Послание к барону Дельвигу" Боратынского.], -"- — "- — "-IV, стр. 63-й, "К Прелестнице" [Соч. А.С.Пушкина.].
Чтобы не утомлять Ваше сиятельство более сими вздорами, вообразите, что все это пишут и печатают бесстыдно не развратники, запечатленные уже общим мнением, но молодые люди, едва вышедшие из царских училищ, и подумайте о следствиях такого воспитания! Я на это, на это только ищу обратить внимание Ваше.
При сем же письме, сиятельнейший граф, прилагаю четвертую тетрадь мою. Сделайте милость, поднесите ее также, как и первые (в ожидании разрешения по сему предмету). Осмеливаюсь повторить, что сверх исполнения долга сына отечества, каковым я хочу жить и умереть вопреки общей трусости и разврата, единственная цель моя быть употребленным по департаменту, который я предполагаю необходимым и который поручениями Лавровым, Фон-Фокам и Германам никоим образом заменен быть не может!
Простите, Ваше сиятельство, преданнейшего Вам вечно Василия
Каразина.
P. S. Книжки не мои: я их взял на время. Почему не забудьте, сиятельнейший граф, мне их приказать доставить обратно за печатью.
* * *
Приложение к записке г-на Каразина. ПРОЩАНИЕ (Из "Благонамеренного", книжка VII, за 1819-й год)
Простите, милые досуги
Разгульной юности моей,
Любви и радости подруги,
Простите! вяну в утро дней!
Не мне стезею потаенной,
В ночь молчаливую, тишком,
Младую деву под плащом
Вести в альков уединенный —
Бежит изменница любовь!
Светильник дней моих бледнеет,
Ее дыханье не согреет
Мою хладеющую кровь.
Следы печалей, изнуренья
Приметит в страждущем она.
Не смейтесь, девы наслажденья:
И ваша скроется весна,
И вам пленять не долго взоры
Младою пышной красотой;
За что ж в болезни роковой
Я слышу горькие укоры?
Я прежде бодр и весел был, —
Зачем печального бежите?
Подруги милые! вздохните:
Он сколько мог любви служил.
ПОСЛАНИЕ К БАРОНУ ДЕЛЬВИГУ (Из "Невского зрителя", книжка III, за 1820-й год, стр. 56)
Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой,
Товарищ радостей минувших,
Товарищ ясных дней, недавно надо мной
Мечтой веселою мелькнувших?
Ужель душе твоей так скоро чуждым стал
Друг отлученный, друг далекой,
На финских берегах, между пустынных скал,
Бродящий с грустью одинокой?
Где ты, о Дельвиг мой! ужель минувших дней
Лишь мне чувствительна утрата,
Ужель не ищешь ты в кругу своих друзей
Судьбой отторженного брата?
Ты помнишь ли те дни, когда рука с рукой,
Пылая жаждой сладострастья,
Мы жизни вверились и общею тропой
Помчались за мечтою счастья?
"Что в славе? что в молве? на время жизнь дана!"
За полной чашей мы твердили,
И весело в струях блестящего вина
Забвенье сладостное пили.
И вот сгустилась ночь, и все в глубоком сне!
Лишь дышит влажная прохлада,
Лишь слабо теплится в туманной вышине
Дианы бледная лампада.
С улыбкой будит нас малютка Купидон. —
Пусть дремлет труженик усталый!
"Проснитесь, юноши!
Для вас ли, — шепчет он, —
Покой бесчувственный и вялый?
Смотрите: видите ль, покинув ложе сна,
Перед окном, полуодета,
С тоскою страстною не вас ли ждет она,
Не вас ли ждет моя Лилета?"
Она! — о нега чувств! о сладкие мечты!
Счастлив, кто легкою рукою
Весной умел срывать весенние цветы
И в мире жил с самим собою;
Кто пренебрег судом завистливых и злых
И, равнодушием богатый,
За царства не отдаст покоя сладкий миг
Иль наслажденья миг крилатый!
Давно румяный Феб прогнал ночную тень,
Давно проснулися заботы, —
А баловней Харит еще покоит лень
На ложе неги и дремоты.
И Лила спит еще; любовию горят
Младые, свежие ланиты,
И, мнится, поцелуй сквозь тонкий сон манят
Ее уста полуоткрыты.
И где же дом утех? где чаш веселый стук?
Забыт друзьями друг заочный,
Исчезли радости, как в вихре слабый звук,
Как блеск зарницы полуночной!
И я, певец утех, теперь утрату их
Пою в тоске уединенной,
И воды чуждые шумят у ног моих,
И брег не видим отдаленный.
(Впрочем, июньская депеша Каразина Кочубею не имела последствий, да и Василию Назарьевичу уже была уготована участь изгнанника: после новых розысканий о тайных союзах он был оклеветан, посажен в крепость и затем выслан из Петербурга.)
* * *
А Боратынский сошелся во Фридрихсгаме с Коншиным.
Он стал для Коншина тем, кем для него самого стал год назад Дельвиг, и получилось так, что, как бы благодаря Боратынскому, Коншин сам начал сочинять, одно время сделавшись почти его поэтической тенью. Между тем Коншин был на семь лет старше Боратынского. Зимой 820-го года он был штабс-капитаном Нейшлотского полка, под его началом находилась рота, и он уже мыслил о выгодной отставке.
Писем Боратынского и писем к Боратынскому за 820-й год не сохранилось ни одного, и мы должны быть премного признательны Коншину за то, что двадцать пять лет спустя, уже в бытность директором тверских училищ, он сел за стол и набросал в общих чертах то, что помнил о временах своей службы в Финляндии и о Боратынском, в частности. Вспомнившегося оказалось немного. Но спасибо и за то.
Вот собственные слова доброго штабс-капитана:
"…Я пишу просто запросто мои воспоминания об нем, как о друге и сослуживце.
Хочу начать с того, что объясню, какой судьбой мы столкнулись с Боратынским в Финляндии.
Начну с собственного моего формуляра.
В 1811 году я служил прапорщиком в конной артиллерии. Пока продолжалась последняя великая лихорадка Европы с XII до XV года включительно, естественно, продолжались и блистательные надежды всех прапорщиков. Однако же мир Европы застал меня в этом же чине, но уже больным и сердитым. В 1818 году я вышел в отставку поручиком и целый год придумывал, что делать с своей персоной. Жар головы простыл, я решился вступить в гражданскую службу; но как неучам чин коллежского асессора не давался, то предварительно решился, поправ всякую гордыню, идти в армейскую пехоту, стоящую в Финляндии (где от скуки множество шло в отставку и потому производство было скорое) и дослужиться во фронте до этого заповедного чина. По этому-то плану, сделав в 1819 году первый шаг, я сошелся с Боратынским в Нейшлотском пехотинском полку, куда он поступил унтер-офицером из гвардии, вслед за мной.
Скучный формуляр мой больше не потревожит читателя. Осенью {7} командир нашего полка, полковник Лутковский {8}, получил извещение от родных об определении к нам Боратынского.
Я узнал, что он сын известного благородной добросовестностью генерала Абрама Андреевича Боратынского, человека взысканного особенною милостию императора Павла {9}, что он был сначала в Пажеском корпусе, но отсюда, в числе других напроказивших детей, исключен; кончил образование дома, и принят был рядовым в лейб-егерьский полк.
Я услышал, что в Петербурге первыми литературными трудами он обратил на себя внимание просвещенного круга; что он интересный юноша; имеет воспитание, называемое в свете блестящим, милую наружность и доброе сердце.
Я с нетерпением ждал его.
Мы стояли в Фридрихсгаме.
Однажды, пришед к полковнику, нахожу у него за обедом новое лицо, брюнета, в черном фраке, бледного, почти бронзового, молчаливого и очень серьезного.
В Финляндии, краю военных, странно встретить русского во фраке, и поэтому я при первой возможности спросил: что это за чиновник? Это был Боратынский {10}.
