- Тайна старой башни, - сказал я. Она даже не рассмеялась.
- А вы видели, какие вчера у директора были брюки? На правой коленке бронзовое пятно в ладонь. Он все тер его авиабензином. Что-то строят они там.
- Да, но что, что?
Она ничего не ответила.
Понял я кое-что через неделю. Вдруг газеты заговорили о новой Алма-Ате, о том, что в каких-то московских знаменитых архитектурных мастерских выработан проект социалистического города у подножия Алатау. Ротатор ахнул статью о набережной из красного гранита, в которой будет заперта "буйная и вольная Алма-Атинка", о парках, самых больших в Советском Союзе, о "величественном здании библиотеки", о том, что на месте бывшего пустыря (здесь стояли казачьи казармы) встанет могущественное куполообразное здание, - не то обсерватория, не то планетарий, не то художественная галерея Казахстана - мраморная юрта на сорок метров.
В следующем абзаце он уже писал о нашем музее, о том, что давным-давно пора ему вылезти из собора и повернуться лицом к современности. Собор ни Ротатора, ни директора не устраивал. Потом я узнал, что на этот счет директор имел уже несколько ответственных разговоров, что у него была какая-то встреча в верхах и какой-то разговор с Москвой. Но все это - и встречи, и разговоры - проходило где-то очень далеко от нас. Со мной директор ничем не делился. Почему - опять-таки не знаю. И только раз я увидел что-то из этой области. Директор позвал меня к себе, запер дверь и развернул передо мной какой-то, как мне показалось, многокрасочный плакат или рекламу, нарисованную на листе ватмана.
- Смотри, - сказал он, - узнавай.
Я стал смотреть и узнал наш парк, тот угол, который каждый день вижу из окна своей колокольни. Только теперь в аллеях появились пальмы, а на площади вдруг забил огромный бронзовый фонтан. Цвели нарциссы и ирисы. Пара красавцев - он и она - сидели, обнявшись, на лавочке. Но самое главное было здание музея. Это было что-то сверкающее, многооконное, какой-то призматический куб из стекла и стальных перекрытий. От множества окон здание это выглядело фестончатым, как крылья стрекозы. К нему примыкали какие-то галереи. По углам его стояли арки, а на самой крыше этого куба торчала башня с флагом.
- И вам не жалко собор? - спросил я. Он удивленно посмотрел на меня.
- Вот еще! Этот клоповник, поповскую пылесобирательницу эту жалеть? Да что ты...
Я промолчал. Что и говорить, все тут, очевидно, отвечало последнему слову строительной техники.
- А на крыше что? - спросил я.
Он рассмеялся.
- Что ж ты не узнал свой будущий археологический отдел? Вот там будешь сидеть со своими камнями, а мы с Кларой вот куда поместимся. - И он показал на огромные, как ворота, окна нижнего этажа.
И тогда зачастил в музей этот маленький, вежливо улыбающийся человек, но теперь он был непроницаем и замкнут, как и тот английский фибровый чемоданчик, который он постоянно таскал с собой. Со мной скульптор только раскланивался. Появлялся он всегда в самом конце дня, вежливо здоровался со всеми, потом останавливался перед кабинетом директора и деликатно стучал в кожаную архиерейскую дверь одним ноготком. Дверь перед ним открывалась тотчас же. Директор, усталый, распаренный, но большой и добрый, стоял на пороге и благодушно повторял: "Жду, жду, пожалуйста", - и наклонялся, слегка обнимая его за плечи. Затем дверь закрывалась, скрипели стулья, что-то вынималось из чемоданчика и раскладывалось на столе, начинался разговор и какие-то обсуждения. Несколько раз, очевидно, по телефонному звонку, к ним приходил и Добрыня-Ротатор, а иногда я слышал его могучий лекторский голос с великолепными вибрациями и переливами. Порой доносилась и какая-нибудь особенно мудрая фраза, афоризм, которому суждено стать пословицей в веках.
Например: "Когда я увидел в первый раз Исаакиевский собор, я сказал: "Да, это окаменевшая соната", или еще круче: "Вавилон погиб, потому что задумал дотянуться куполом до Бога. Но наши флаги и вышки врежутся уже в пустое небо".
Потом эта же фраза, в урезанном, конечно, варианте (без Бога) появилась в газете "Социалистическая Алма-Ата".
- Да объясните же вы ему, дураку, - сказал я директору, - что столпотворение вавилонское и гибель Вавилона - это два совершенно различных события.
Директор вдруг рассердился.
- Не придирайся, это тебе не археология. Поезжай-ка, - сказал он, брат, лучше в горы, пора закругляться с раскопками.
Я плюнул и больше ничем и интересоваться не стал.
На другой день я уже был в горах.
Глава пятая
Неожиданно кончилось лето. Листья на березах истончились, стали прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды. Густой и частый осинник побагровел, поредел, и через него засквозил противоположный прилавок с соседней усадьбой (забор, ворота, зеленая крыша). Повеяло тонким и вязким ароматом, так пахла увядающая трава, тяжелые осенние цветы, омытые ночными дождями, осыпающиеся листья. Они и падали-то теперь по-осеннему - медленно кружась и порхая. Появилось повсюду очень много красного и желтого цвета. Если листья кленов светлели, желтели, истончались и становились почти светочувствительными, то кусты барбариса перед концом наливались багрянцем.
И, заметив осень раз, я стал ее уже находить всюду. Например, спускался я к Алма-Атинке, останавливался на камнях, стоял и смотрел, как она грохочет, крутится и шипит меж камней, и чувствовал всей кожей, какая это ледяная, обжигающая вода. Шел по каменистому песчаному косогору, сплошь заросшему осинником, дудками и аккуратными фестончатыми лопушками нежного лягушачьего цвета, и видел внизу и дно оврага, и сиреневые глыбы на этом дне. А раньше через листву ничего нельзя было разглядеть.
У нас было пять рабочих - два старика, трое молодых. И надо отдать им должное: работали они как черти. Так мы их купили своими байками о кладах. Когда мы рассказывали им о Венере Милосской, о золотом саркофаге Тутанхамона, о сокровищах Елены Прекрасной, у них загорались глаза и они вскрикивали, качали головами и становились как пьяные. А однажды я рассказал о том, что лет пятьсот тому назад в Риме по Аппиевой дороге откопали красавицу. Она лежала в гробу, но казалась живой. Румянец на щеках, тонкая нежная кожа, длинные ресницы, высокая девичья грудь. На ней был убор невесты. Красавицу перенесли в Ватикан и выставили напоказ. И вот началось паломничество. Приходили из самых дальних мест, и людей становилось все больше и больше. Ходили странные слухи. Женихи начали отказываться от невест и уходить на свидания к гробу. Кончилось все это тем, что по приказу папы гроб опять закопали в землю. Так вторично умерла красавица, пролежавшая тысячи лет в земле.
Когда я кончил рассказывать, Потапов махнул рукой и сказал:
- Ну, спящая царевна. Даже книжка такая есть. "Пушки с берега палят, кораблю пристать велят".
- Да нет же, - сказал я, - это не сказка.
- А что же это такое? - спросил бригадир презрительно. - Форменная бабья прибаутка, и все.
А самый молодой из наших рабочих - высокий, белокурый, тонколицый, его звали Козлом - покачал головой и тихо спросил:
- И неужели это все было?
Я сказал: да, было. Красавицу эту видел человек верный и тут же записал все в тетрадку; ни одна из его записей, кажется, никогда не оспаривалась.
- Ведь надо же, - сказал парень, подавленно выслушав меня. - Ведь надо же. Так что же, она вроде как обмерла на тысячи лет или как? Ведь надо же, повторил парень задумчиво.
- Ну вот ищи, - сказал Корнилов грубовато и насмешливо. - Здесь тоже где-то такая красавица находится. Вот недавно от нее две чешуйки принесли. Значит, лежит где-то, тебя с лопатой дожидается.
И тут же все засмеялись. Так шуткой все и кончилось.
А на другой день к нам опять пришел бригадир Потапов. Он вообще наведывался к нам каждый день - то яблони оглядывал, то приходил смотреть, как косят траву, то где-то близко строилась баня и он приводил техника. А в этот раз он пришел без всякой нужды - через плечо мешок, в руках вилы.
- Ты что это, как водяной бог с фонтана? - сказал я.
Он как будто не расслышал моих слов, поздоровался, махнул фуражкой рабочим и спросил:
- Ну как, работяги, дела? Еще бабу сонную не выкопали? Не там копаете, наверное, глаза вам отводят. Небось дирекция для себя ее сберегает. Здравствуй, профессор.
- Здравствуй, - ответил я. - Что, выпимши?
- А с чего же это я выпимший, - слегка обиделся он. - Я на Май бываю выпимший, на Октябрьскую. - Он облокотился на вилы. - Так, значит, ничего нет? А здесь где-то должно быть золото, должно, это я точно знаю. Здесь при царизме, так за лето до войны, полный котелок с червонцами выкопали. Губернатор приезжал, осматривал, всем медали роздал, потом в газетах об этом писали. Золото Александра Македонского.
(Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!)
Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы.
- Вилы-то у тебя зачем? - спросил я. Он хмуро улыбнулся.
