(Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!)
Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы.
- Вилы-то у тебя зачем? - спросил я. Он хмуро улыбнулся.
- Значит, надо. - И ушел, ничего не объяснив. И еще мне запомнился один разговор с ним, и не по содержанию запомнился, а по какой-то странной нервности тона, по той внезапности, с которой начался этот разговор. Я сидел на корточках и щеточкой прочищал черепок. И вдруг бригадир подошел и тихо остановился сзади меня. Я обернулся и увидел его, он стоял, опершись на вилы.
- Здравствуйте, - сказал он печально. - Меня здесь никто не искал?
- Нет, - ответил я удивленно. - А что?
- Да нет, просто так спросил, - ответил он. - Отлучался я сегодня.
- С вилами-то отлучался? - спросил я. Он усмехнулся, опустил вилы и сел со мной рядом.
- Что газеты-то пишут? - спросил он.
- Разное пишут. Тревожно в мире, нехорошо, - сказал я.
Он вздохнул, вынул папиросную бумагу, насыпал табаку и стал лепить папироску.
- Только ее бы не было, окаянной, - сказал он. - Только бы уж не воевать!
- Боишься? - спросил я.
- Боюсь, - серьезно сознался он. - Не за себя, за детей боюсь. Мы что? Мы свое прожили. Плохо ли, хорошо ли, а спрашивать уже не с кого. А вот ребята-то, вот мой старший кончает техникум - значит, на следующий год ему в армию идти. А начнется война - сразу же его на фронт. А там не то вернешься, не то нет. А что он в жизни повидал? Мы хоть пожили свое, попили водочки, а он ведь ничего не видел, ну ничего! Вот брательник мой пропал, я его не жалею. Нет, совсем не жалею! Виноват не виноват, а он свое отжил. Если где и ошибался когда, то за это и заплатил.
Я вспомнил его рассказ про брата и спросил:
- А он ошибся?
- Он-то? - Потапов вдруг решительно встал и взял вилы. - Ладно! сказал он грубо. - Что тут попусту языком теперь трепать. Было не было, на том свете разберут. Не было бы, так не взяли бы. - И он выдернул из земли вилы, положил их на плечо и пошел от меня. Пока я смотрел ему вслед, ко мне подошел Корнилов.
- Что это он? - спросил Корнилов. Я не ответил. Корнилов покачал головой и усмехнулся.
- Вилы зачем-то таскает с собой. Рабочие рассказывают: пошли вчера гулять с гармошкой, ну с бабами, конечно, а он по кустам крадется с вилами и топором, а через плечо мешок.
- А топор-то зачем? - спросил я.
- А вилы зачем? Шут его знает, зачем топор, небольшой такой, говорят. Не топор, а топорик, ну знаете, сучья обрубать.
- Странно, - сказал я, - очень странно...
И еще одно происшествие крепко запало мне в память. То есть само по себе оно ровно ничего не значило, так, мелочь, смешной анекдот. Но я его запомнил потому, что тогда я в последний раз увидел Потапова именно таким, каким он был в первый день нашей встречи в те часы, когда мы сидели под яблоней и толковали об археологии, саранче и судьбах мира.
Два дня до этого я провел в городе, возвратился рано утром на казенной машине и первое, что увидел, вылезая около правления, была спина Потапова. С лопатой через плечо он стремглав несся вверх по дороге.
- Иван Семенович, - крикнул я ему в спину, - подожди, милый человек, куда ты так разогнался, эй!
Он обернулся и зарычал.
- К дураку твоему бегу, дурак-то твой что натворил, он кости чумные раскопал! Там сто лет пропащий скот закапывали, а он всю эту заразу вытащил и скрозь, скрозь по саду разбросал. Вот если бабы узнают!
И побежал дальше. Я догнал его уже у самой ямы. Картина предстала мне очень выразительная. Яма была большая, четырехугольная, полная до краев каким-то косточным крошевом. Рабочие молча стояли вокруг. Корнилов держал в руках кость. Рядом на траве лежала огромная куча костей - белых, желтых, черных. Потапов шпынял их сапогом и шипел:
- И чтоб сей минут, сей минут! Чтоб ни косточки! Ах ты ученый! - и с размаху вонзил лопату в эту груду.
Через час под яблонями уже ничего не осталось. И только раз Потапов оторвался от работы: это когда Корнилов вдруг швырнул заступ и, что-то бормоча, сердито пошел прочь.
- Ах, бежите, - загремел ему вслед Потапов. - Барин! Белые ручки напаскудили, а работать не хотят. Ах, барин!..
Но тут я его толкнул, и он замолчал.
- А он у нас точный барин, - сказал молодой парень. - Работать никак не любит, только показывает, где копать. Вот они, - и он показал на меня, сразу видно, без дела сидеть не будут, а наш ученый...
И тут Потапов мне рассказал, что же произошло. Он выделил Корнилову дополнительно для каких-то особых работ по его просьбе еще пятерых парней. Корнилов привел их в сад и приказал раскапывать тот самый холм, что старик пометил стрелкой "Копать тут!", а сам ушел пить чай в колхозную столовую. В этот день ничего не выкопали, а наутро в сторожку Корнилова ворвались два парня, и у одного в руках были сухие турьи рога, и у другого обломок древнего глиняного светильника. Оказывается, срыв холм, землекопы наткнулись на кости. Эти турьи рога и светильник лежали сверху. Корнилов, который лежал на топчане в одних трусах и майке, вскочил и, как был, пронесся к месту раскопки. Яма почти до самых краев была полна костным крошевом: рога, лопатки, позвонки, ребра, черепа - овцы, лошади, свиньи. Увидев свиной череп, Корнилов схватил его и, поднимая над всеми, как фонарь, заорал:
- Доисламский период, друзья! Усуни. Шестой век! Копайте дальше! Ура!
- Вот ведь какой дурак! - сказал Потапов, дойдя до этого "ура". Золото он нашел!.. Да раньше, доведись у нас в станице... Эх, научники!
Он был так возмущен, что не мог ни одну фразу договорить до конца, только фыркал и махал рукой.
- Ладно, Иван Семенович, - сказал я мирно. - Ладно! Конечно, сейчас это нам ни к чему. Но вообще кость в раскопках - это вещь.
Он посмотрел на меня и усмехнулся.
- Вещь! Да я, знаешь, сколько этой вещи каждый месяц в город отвожу? Вагоны! И что-то никто не интересуется ими. А ведь те же самые: коза, овца, барашек. Так что же, не такая же кость? Интересно!
- Такая, да не такая, - ответил я. - Этим вот барашкам, что Корнилов открыл, может, тысяча лет. Понял?
Потапов усмехнулся и что-то поддал ногой.
- Вот тоже наука валяется, - сказал он и поднял с травы что-то черное и грязное, какой-то влажный ком земли. - Эй вы, артисты! Чего заразу разбросали? - крикнул он парням. - Куда теперь это девать?
- А что это такое? - спросил я.
- Чурка! - ответил он презрительно. - Столб тысячу лет назад тут стоял. Столб! На столбе мочала... Он нагнулся, поднял чурку и размахнулся, чтоб пустить ее под откос.
- Стой! - сказал я, перехватывая его руку. - Дай-ка я посмотрю.
Это был срез бревна - очень ровный, только слегка подгнивший по краям. Сердцевина же сохранилась полностью.
- Вот что, - сказал я. - Это я заберу. Пойду сейчас к реке и отмою.
- Иди, - сказал Потапов сердито. - Вещь! Иди! Мой! Вещь! Иди!
И пошел, сердито бормоча и размахивая руками. Но, дойдя до дороги, вдруг остановился и крикнул совсем иным тоном - ясным и добрым:
- Слышь! Отмоешь свою вещь, чай пить приходи! И своего чудака-мученика приводи, а то совсем отощал, пока тебя не было. Вещь! Ах ты!.. Вещь!
А для меня эта чурка и впрямь была самой настоящей вещью. Несколько лет тому назад мне в руки попала книга "Занимательная метеорология". Уж не помню, кто был ее автором, но одна глава заинтересовала меня чрезвычайно. Древесина, писалось в книжке, является очень точным документом, она свидетель всех земных и небесных сил, проявившихся за период роста дерева. Засухи, ливни, суховеи, большие пожары, слишком суровая зима, слишком жаркое лето, солнечные пятна, изменение климата, отход Гольфстрима, ледяная арктическая блокада (и такое было в жизни нашей планеты) - словом, все-все, что пережила земля и увидело небо, все это фиксируется и хранится в туго свернутой ленте годового кольца.
Помню, как тогда меня, ученика восьмого класса, поразила эта связь всего со всем. Я подумал: а может быть, это только начало, и гораздо более тонкие, непрослеживаемые нити соединяют космос и сосну, куст орешника и созвездие Ориона? Кто знает, какие затмения, северные сияния, происхождение кометы, вспышки новых звезд прочтут наши потомки по доске, скажем, старого шкафа, стащенного с чердака. Может, и все звездное небо зашифровано там! Я так был захвачен этим, что стал искать специальную литературу и узнал еще больше.
Я узнал, что кольца деревьев указывают на какую-то пульсацию климата, на какие-то циклы жизнедеятельности планеты, не совпадающие ни с периодом солнечной активности, ни с чем иным. Что-то неведомое случается с землей через каждые десять, через каждые тринадцать, тридцать пять лет, и все это складывается в мощный столетний цикл. Он тоже прослежен - узнал я - в течение трех с половиной тысячелетий на кольцах гигантской секвойи из Калифорнии.
Вот бы сделать такую таблицу и для наших широт!
Я носился с этой идеей целый месяц, а потом как-то забыл о ней и вспомнил только через десять лет. На чердаке музея хранилось несколько отличных спилов с тянь-шаньских сосен. На одном из них было двести семьдесят пять годичных колец, другие были моложе, но тоже очень старые. Я поговорил об этом с директором и он мне привел дендролога, совсем еще молодого человека, футболиста и баскетболиста, в майке и с жестким ежиком на голове.
