«Зачем вы платите? Вас ведь, наверное, обыграли», – говорили ему некоторые. – «Ничего я не знаю-с; я проиграл и должен платить», – отвечал Лебедев с стоическою твердостию.
В тот самый день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом. Застав хозяина спящим, Флегонт Михайлыч, по своей деликатности, вероятно бы, в обыкновенном случае ушел домой, но на этот раз начал будить Лебедева, и нужно было несколько сильных толчков, чтоб прервать богатырский сон зверолова; наконец, он пошевелился, приподнялся, открыл налившиеся кровью глаза, протер их и, узнав приятеля, произнес:
– А, ваше благородие!
– Извините, я вас разбудил, – сказал капитан.
Несмотря на тесную дружбу, он всегда говорил Лебедеву, как и всем другим: вы, и тот отвечал ему тем же.
– Ничего-с! Огонька, я думаю, вам в трубочку нужно, – сказал Лебедев, окончательно приходя в себя и приглаживая свои щетиноподобные волосы, растопырившиеся во всевозможные стороны.
– Нет-с, я трубку забыл, – отвечал капитан, хватаясь за пуговицу, на которой обыкновенно висел кисет.
– Ну, так садитесь! – произнес математик, подвигая одной рукой увесистый стул, а другой доставая с окна деревянную кружку с квасом, которую и выпил одним приемом до дна.
Капитан сел.
– Ну-с, – продолжал Лебедев, – а крусановские болота, батенька, мы с вами прозевали: в прошлое воскресенье все казначейство ходило, и ворон-то всех, чай, расшугали, а все вы…
– Некогда было-с, – отвечал капитан краснея – явный знак, что он говорил неправду.
– Некогда?.. Какого черта вы делаете? – возразил, зевая, зверолов и потянулся, напомнив собой в своей избушонке льва в клетке.
Собственно, на это замечание капитан ничего не ответил, но, посеменив руками и ногами, вдруг проговорил:
– Смотритель ваш в Петербург едет?
Лебедев, кажется, не обратил на это особенного внимания.
– Как же! Отпуск уж получил на четыре месяца, – отвечал он.
Оба приятеля на некоторое время замолчали.
– Теперича они едут в Петербург, а может, и совсем оттуда не приедут? – начал капитан больше вопросом.
– Прах его побери! Пускай убирается, куда хочет! – отвечал Лебедев.
Капитан опять посеменил руками и ногами.
– Теперича, хоша бы в доме братца… Что ж? Надобно сказать: они были приняты заместо родного сына… – начал он, но голос у него оборвался.
– Что говорить! Известно!.. – подтвердил Лебедев.
– А хоша бы и братец, – продолжал капитан, – не холостой человек, имеет дочь девицу.
– Известно! – повторил Лебедев.
– А хоша бы и здесь, – снова продолжал капитан, – не темные леса, а город: не зажмешь каждому рот… мало ли что говорят.
Лебедев значительно откашлянулся, или, скорее, рыкнул, поняв, наконец, к чему клонит капитан.
– Разговоров много идет, – произнес он, глубокомысленно мотнув головою.
– Да-с. А кому закажешь? – подхватил капитан.
– Много говорят, много… Я что? Конечно, моя изба с краю, ничего не знаю, а что, почитавший Петра Михайлыча за его добрую душу, жалко, ей-богу, жалко!..
Капитан уставил на приятеля глаза.
– Вы теперича, – начал он прерывающимся голосом, – посторонний человек, и то вам жалко; а что же теперича я, имевший в брате отца родного? А хоша бы и Настасья Петровна – не чужая мне, а родная племянница… Что ж я должен теперича делать?..
На вопросе этом капитан остановился, как бы ожидая ответа приятеля; но тот ерошил только свою громадную голову.
– Говорить хоша бы не по ним, – так станут ли еще моих слов слушать?.. Может, одно их слово умней моих десяти, – заключил он, и Лебедев заметил, что, говоря это, капитан отвернулся и отер со щеки слезу.
– Мошенник он – вот что надо было вам сказать! – проговорил зверолов.
Капитан встал и начал ходить по избе.
– Теперича что ж? – заговорил он, разводя руками. – Я, как благородный человек, должен, как промеж офицерами бывает, дуэль с ним иметь?
Лебедев опять значительно откашлянулся.
– Что ж? – продолжал капитан. – Суди меня бог и царь, а себя я не пожалею: убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
– Мошенник! – повторил Лебедев.
– Теперича, хоша бы я пришел к вам поговорить: от кого совета али наставленья мне в этом деле иметь… – говорил капитан, смигивая слезы.
– Погодите, постойте! – начал зверолов глубокомысленно и нещадным образом ероша свои волосы. – Постойте!.. Вот что я придумал: во-первых, не плачьте.
Капитан торопливо обтерся.
– Во-вторых, ступайте к нему на квартиру и скажите ему прямо: «Так, мол, и так, в городе вот что говорят…» Это уж я вам говорю… верно… своими ушами слышал: там беременна, говорят, была… ребенка там подкинула, что ли…
Лицо капитана горело, глаза налились кровью, губы и щеки подергивало.
– Значит, что ж, – продолжал Лебедев, ударив по столу кулаком, – значит, прикрывай грех; а не то, мол, по-нашему, по-военному, на барьер вытяну!.. Струсит, ей-богу, струсит!
Капитан думал.
– Я схожу-с! – проговорил он, наконец.
– Сходите, право так! – подтвердил Лебедев.
– Схожу-с! – повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы герой мой на вызов капитана, если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо его воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он было тотчас взял первую попавшуюся ему на глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько времени продолжалось молчание.
– Ну, послушай, друг мой, брось книгу, перестань! – заговорила Настенька, подходя к нему. – Послушай, – продолжала она несколько взволнованным голосом, – ты теперь едешь… ну, и поезжай: это тебе нужно… Только ты должен прежде сделать мне предложение, чтоб я осталась твоей невестой.
Холодный пот выступил на лбу Калиновича. «Нет, это не так легко кончается, как мне казалось сначала!» – подумал он.
– Что ж? Сделаю ли я предложение, или нет, я думаю, это все равно, – проговорил он.
– Равно?.. Как ты странно рассуждаешь!
– Решительно все равно, – повторил Калинович.
– А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Что мог против этого сказать Калинович? Но, с другой стороны, требование Настеньки заставляло его сделать новый бесчестный поступок.
«Ну, – подумал он про себя, – обманывать, так обманывать, видно, до конца!» – и проговорил:
– Если я действительно внушаю такое странное подозрение Петру Михайлычу и если ты сама этого желаешь, так, дорожа здешним общественным мнением, я готов исполнить эту пустую проформу.
Тон этого ответа оскорбил Настеньку.
– Ты точно не желаешь этого и как будто бы уступку делаешь! – сказала она, вся уже вспыхнув.
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она не хочет быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
– Ты сегодня же должен поговорить с отцом, а то он будет беспокоиться о твоем отъезде… Дядя тоже наговорил ему, – присовокупила она простодушно.
– Хорошо, – отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она не понимает, что мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
Кашель и голос Петра Михайлыча в кабинете прервал его размышления.
– Папаша проснулся; поди к нему и скажи, – сказала Настенька. Калинович ничего уж не возразил, а встал и пошел. Ему, наконец, сделалось смешно его положение, и он решился покориться всему безусловно. Петр Михайлыч действительно встал и сидел в своем кресле в глубокой задумчивости.
