Весь долгий вечер мы просидели за кухонным столом, и, посмеиваясь, они рассказывали о соседке, сбежавшей, едва отключили свет. Это обстоятельство их особенно веселило. "Представь, болтала, как сорока, не выгонишь, трижды сходила в ванную, - муж загибал пальцы, - рассказала все, - отец Глеб подхватывал, - что было, что будет, чем сердце успокоится, говорит, боюсь темноты - живая девка", - он причмокнул восхищенно. Веселясь, они пересказывали соседскую жизнь.
Чувствуя боком холодноватую внешнюю стену, я думала о том, что больше не вынесу бездомности, и представляла себя сидящей у самой земли, словно окна высокого этажа чудесным образом переместились вниз, став первым оконным венцом тихого дома, расположенного в таком переулке, где не надо задергивать. Редкие прохожие ходили мимо: в нашей простой и обыденной жизни не было ничего интересного - заглянуть. Чья-то рука, коротко повернувшая рубильник, выбила нас из бессонного круга: он замер, как мерное колесо, отрезанное от электрического проводка. Наш проводок был перекушен. Поднявшись на цыпочки, я заглядывала вовнутрь. Время остановилось. В помертвевшем окошке счетчика стояли неизменные цифры. Мрак был густым и беспросветным. Я думала: на этот мрак еще не отлито свечи.
Крупяные зерна
Я проснулась с тяжелой головой. Сознание подымалось из мрака, я собирала обрывки, укрывавшие муку. Собрав, я поняла: вчерашнее. Вчерашнее, нанизанное на холодный стержень, терзало всплывающую память. Митины глаза, выбеленные ненавистью, поднимались из глубины. Я думала: лучше бы мне не просыпаться. Все-таки я поднялась и вышла на кухню. Я проспала долго: часовая стрелка пересекала полуденную грань. Одна в пустой квартире, я обдумывала дневные дела. Обычные не годились. Скользящим взглядом я провела по клетчатым занавесям - стирать. Взобравшись на стул, я принялась срывать с крюков накинутые петли. Собрав, кинула комком на пол. Разоблаченное окно гляделось сиротски. "Ага, - я думала мстительно, - вот и хорошо, пока постираю, высохнут, отгладить - так и будешь стоять голым". В этот миг я не думала о смерти. Оголившийся градусник показывал холод. Крупные комья инея, прибитые к подоконнику, качались на ветру, примеривались сорваться. Приоткрыв форточку, я выглянула: до земли далеко.
Бродя по комнатам, я раздергивала шторы. Свет, выпущенный из клетки, рвался сквозь оконные переплеты, пронзая пространство - до стен. Распахнув платяной шкаф, я встала напротив, дожидаясь: привыкшие к клетке, они не шелохнулись. Я хватала охапками и швыряла на пол. Груда покрыла ковер. Я бродила по старым тряпкам, погружаясь по щиколотки, словно одежда была верхним слоем льдины, подтаявшей и размытой в крошево. Опуская пальцы, я цепляла что ни попадя: старые брюки, осужденные суровой школьной директрисой, широкая черная юбка с запчхом, похожая на обрезанный подрясник, драная в локтях шерстяная кофта, которую я вязала, собираясь замуж. Встряхнув, я раскладывала на кучки: выбросить и стирать. Первая росла на глазах. Набрав столько, что едва унести, я раскинула руки и, обхватив, вышвырнула в прихожую. Торопясь, я набросила пальто и распахнула входную дверь.
Я возвратилась быстро. Из окна, лишенного облачения, я смотрела вниз. Груда, наброшенная на край дворового помойного бачка, выглядела внушительно. Странное чувство терзало меня. Стараясь не дать волю, я жалела об оставленных, словно вещи, вынесенные из дома, были моими воспитанниками: вымещая невыносимую боль, я выставила на мороз. Не случись вчерашнего, лежать бы им в тепле и покое. Вещи ежились, согревая друг друга, цеплялись за край.
Трое подходили к бачку. Я не заметила, откуда они приблизились. Они шли осторожно, будто таясь от чужих глаз, боялись не успеть. Подойдя, взялись за груду и стянули вниз. Внимательно, как выбирают магазинное, они разглядывали вещи, поднимая с земли по одной. Женщина прикладывала к груди и, отступив на шаг, словно стояла у высокого зеркала, в котором отражалась вся, говорила торопливо, как будто просила совета. Мужчины кивали, роясь. Кофта, вытертая на локтях, пришлась ей по душе: с нежностью она гладила вязаные узоры. Сбросив свое пальто на край бачка, она надевала мою черную юбку, прилаживаясь к пуговицам запчха. Торопливые пальцы ловили ускользающую петлю. Спиной к моему окну, она стояла в моей одежде, пришедшейся впору, и, взмахивая мужскими брюками, разглядывала заплаты. Вынесенная куча таяла на глазах. Они надели все, что я вынесла. Испитые лица светились бессмысленной радостью, словно помоечная находка меняла их жизни к лучшему, открывала новые горизонты. Красуясь друг перед другом, они вышагивали взад-вперед среди бачков. Стоя у голого окна, я смотрела на женщину, не отводя глаз. В моей одежде, пришедшейся впору, она походила на меня: ту, которую я оставила в прошлом. Глядя сверху, я думала: вот, я умерла, это - обрывки жизни, которые, уходя, я оставила по себе. Словно отлетевшая душа, не видная с их земли, я видела женщину, которая приняла мой облик, надела на плечи мою ветошь. Одетая в мое прошлое, она уходила со двора. Двое спутников, отставшие на полшага, шли за нею следом. Дойдя до угла, она обернулась. Я подумала: так и моя душа. Хочет запомнить место.
Я работала истово. Скатанные ковры лежали неподъемными бревнами, комки штор, сорванных со всех окон, мокли в наполненной ванной. Скрючившись в три погибели, я мыла пол, спиной, на коленях отползая от вытертого насухо. Распахнутые шкафы поводили дверками, когда я, хватая за шиворот, вытягивала на свет божий их тайных насельников - разоблачать. Вещи лежали на открытых поверхностях, придавая комнатам новый, едва обживаемый вид, словно я, отмывавшая грязь, только что въехала в чужую старую квартиру, доставшуюся мне по наследству от прежних жильцов. Они не были моими родственниками. Их недавнее прошлое выдавали захватанные стенные выключатели, ссохшиеся тряпки, брезгливо извлекаемые из-под ванной, и забытые школьные фотографии детей - от прежней работы хозяина. К этому прошлому я была безразлична.
Ближе к вечеру позвонил муж, предупредил, что заночует в Академии: поздняя вечерняя служба, а завтра - к ранней. Постные службы долги. Покивав, я сказала, делаю большую уборку, разворошила весь дом, может, не успею и к вечеру. Он понял по-своему: убираюсь к Пасхе.
Я закончила затемно, вымыла руки под сильной струей и, вдыхая запах свежего пола, прошла по комнатам. В голых окнах стояла мебель. Желтые пятна отраженных светильников гляделись из заоконной глубины. Я села в глубокое кресло и сложила руки. Пальцы, лежащие на груди, подрагивали едва заметно, словно остатки жизни уходили из них с дрожью, похожей на последний вдох. "Ну, вот, - я говорила, - теперь, пожалуйста, теперь все готово - можно".
В первый раз за весь трудовой день я подумала о смерти. Радуясь, я говорила себе: сама, не дожидаясь ее уборки, я успела прибрать за собой. В чистоте, окружавшей меня, приближалась радость. Радость, приходящая после смерти, подступала тихими стопами, обволакивала голову. Еще два шага, и больше никогда я не вспомню о времени, которое остановилось само, чтобы пощадить меня. Руками убирающей смерти оно отмоет мою память от пролитой крови, от чужих, неотвязных грехов...
Медленный звук поднимался из глубины, дрожал на зеркалах. Собираясь на него, спускались обрывки новых слов, белых и парящих, как стайка подманенных голубей. Выпятив губы, открытые, как для любви, я повторяла услышанное, пробовала на голос, как на вкус. Кресло становилось податливым, обнимало, принимая форму тела, и, приподымаясь на подлокотниках, я бормотала и бормотала, торопя приближение радости, над которой не склонялись убеленные ненавистью глаза. Радость, приходящая со смертью, была составлена из слов. На земле оставалось тело, уходящее прочь в моих истертых обносках, пришедшихся ему впору. Я обернулась, запоминая место, и рука, подтянувшая лист, принялась записывать за словами, как будто я, сидевшая смирно, стала убогим писцом, обученным писать под диктовку. Я успела записать все услышанное, когда раздался звонок.
Звонок был необъяснимым. Резкий, отличный от дневного, таящий опасность. Отложив записанное, я прислушивалась. Долгий звон вступил снова, еще настойчивее, словно кто-то, стоящий под дверью, был в своем праве. Судорожно сведенные пальцы вцепились в подлокотник. Вывернув шею, я обернулась к раздернутому окну. Взгляд, ожидавший огненных полос, увязал в кромешной тьме. Из тьмы проступали знакомые контуры: комната, в которой меня застигли, двоилась за оконным стеклом, подступала вплотную из темного зазеркалья, заглядывала сама в себя - окно в окно. Необъяснимый, необъятный ужас сковал мое сердце, взялся невесть откуда, явился и замер. Звонили грубо. Оторвавшись от тьмы, за которой крылось чужое, я поднялась и двинулась к двери, ступая бесшумно. Дойдя, я приникла. За обитыми досками стояла тишина. Ни голоса, ни шагов не доносилось с площадки. Я вывернула запястье: ночная стрелка подходила к трем. Недоверчиво глядя на циферблат, я тряхнула рукой, как термометром. Все правильно, ошибки не было, время стучало исправно.
