А Проша в миг оказался у неё за спиной — он присел на краю матраса с противоположной стороны и гримасничал, растягивая рот до ушей, а руки, как в ускоренной съемке, росли на глазах… Вскочил, подпрыгнул, перекувырнулся через голову, вырос вдвое, втрое — чуть ли не до потолка, переплыл комнату, не касаясь пола, поскреб потолок — тот отозвался негромким, но внятным гулом, потом стал снижаться… комната накренилась… и Сеня не удержалась — вскрикнула, вернее скрипнула не своим голосом: «Мама!»
И тотчас стены и потолок заняли положенные им места, а домовой, смущенный и улыбающийся, сидел на корточках перед ней. Он был прежний домашний, уютный, маленький, он ласково сжимал обеими лапами её похолодевшую руку, он, потупясь, гнусавил какие-то ласковые слова, пыхтел, как еж, и многословно, сбивчиво извинялся…
— Колечка, ты прости меня, дурака! Это я от радости чудить начал — я ж ведь сколько лет тут в глуши сижу… Одиночество, понимаешь, штука скверная! Когда ни единой живой души, а только нежить одна… Ты мне верь, я тебя и пальцем не трону! Никогда даже пальчиком… вот, посмотри…
Он протянул к ней свои ладошки и она увидела, какие они маленькие и безобидные. Каждый коричневый кривенький пальчик был затянут сморщенной плотной кожицей, а вместо ногтей или когтей росли узенькие пучочки шерсти, словно колонковые кисточки.
— Видишь? Разве такими лапами можно причинить зло? Да, ни в жизнь! И не мое это дело, не люблю я этого… жуть как не люблю. Я могу, конечно, это правда, этого не отнять! Многое я могу учудить, Колечка, такое, что тебе и не снилось. Но зачем? Есть в этом смысл? Нет в этом смысла! К этому я давно пришел. Вот! И тебя вот встретил… да. Ты спрашивала, кто такой домовой? Отвечаю — дух. Скажу прямо — нечистый! Но к этому мы с тобой вернемся чуть погодя. Да. Обязательно! Потому что очень важно мне это. А духи — они могут в разных обличьях являться. Но сперва я тебе в своем показался. Такой я и есть! Что, не нравлюсь?
Он склонил голову набок, заглянул ей в глаза и такая мольба вдруг в них прочиталась, такая надежда, что Сеня не выдержала и кинулась к нему, позабыв, что перед нею дух и руки обнимут сейчас пустоту. Но… этого не случилось. Ее руки обнимали теплое и пушистое существо, вполне осязаемое и живое. Ей показалось даже, что она услышала как бьется где-то там, под этой густой мягкой шерстью сердце. Живое сердце!
— Прошенька, что ты… Я и не думала обижаться. Просто… мне стало немного не по себе. А ты… ты мне очень нравишься, просто ужасно, только… ты больше не пугай меня, Проша, пожалуйста!
— Все! Заметано! Слово даю! Никогда больше не буду пугать. И превращаться не буду. Буду такой, как есть. А уж ты как хочешь — можешь любить, можешь не любить…
Он вздохнул и почесал голову лапами. А Сеня наклонилась к нему, немного помедлила, поцеловала и… заплакала.
— Колечка, ты чего? — всполошился домовой и засуетился, закружил возле нее, всплескивая лапами. — Это что ж… только слез нам с тобой не хватало! Сеня, маленькая моя! Ты чего это, а?
А она всхлипывала, набирала воздуху, чтоб успокоиться, и разражалась новым потоком рыданий. Все только что пережитое попросту не умещалось в ней и слезами рвалось наружу.
— Прошенька… Ох, миленький… Не обращай вни…мания! Это я просто… угу! Я постараюсь больше не плакать.
— Да уж, Колечка, постарайся! Я понимаю, конечно, что мой вид может порождать только слезы, но все же… ты уж сдерживайся как-нибудь. А? Уж постарайся, пожалуйста…
— Прошенька, дорогой, не обижайся на меня, ладно? Я ведь человек, то есть, девочка, то есть… ну, ты понимаешь! И я к тебе ещё не привыкла. И… наверное у вас все не как у людей. Вот я и могу что-нибудь сделать такое… заплакать или ещё что… Только я не нарочно. И я постараюсь себя контролировать.
— Себя что? — Проша весь как-то округлился от этих слов, шерсть на нем встопорщилась и распушилась. — Что это такое: «контролировать»? Откуда ты этаких слов нахваталась?
— И ничего страшного… Так моя бабушка говорит. Она мне часто напоминает: «Надо себя контролировать!» Ну, это потому, что я сначала сделаю что-нибудь, а потом уж подумаю. Я очень эмоциональная! — пояснила Сеня и с внезапным испугом поглядела на Прошу. — А это, что, плохо, да?
— Ох-хо-хонюшки! — он с минуту молчал, изучая её, а потом затопал по комнате, припадая на правую лапу. — Да, придется мне с тобой как следует повозиться. Полный сумбур в голове! И чем это, скажите на милость, заняты нынешние родители? Что у них такое в голове варится, если не видят, что их дети — оторвыши чистые…
— А что такое… оторвыши?
— Знаешь, время года такое есть — осень? — заложив передние лапы за спину и картинно выставив вперед заднюю, степенно и с расстановкой прогнусавил Проша.
— Догадываюсь… — буркнула Сеня и в свою очередь насупилась, потому что можно было, конечно, считать её легкомысленной, но держать за полную идиотку — это уж слишком!
— Не огрызайся, со старшим ведь разговариваешь! Как-никак, мне чуть поболее шестисот лет! Да, о чем я? А, так вот! Значит, осенью листочки с веток срываются? — вопросил он с самым значительным видом и сам же себе ответил, — срываются! Что про них говорят? Разное говорят — например, что оторвыши полетели. Или ещё — сорванцы лепестят. Шугаются… А! — он мечтательно закинул голову и какое-то время беззвучно шевелил коричневыми губами, скрытыми в складках щек и выпирающего картошиной подбородка.
— Да, о чем это я? — очнулся он наконец и заметно позеленел. — Что-то я того — размечтался. Детство вспомнилось. Я тогда очень любил в слова играть. Человеческий язык осваивал…
— Прош… — несмело шепнула Сеня. — А вы… то есть, духи. Вы на своем языке разговариваете?
— У нас вообще нет того, что ты называешь языком. Для нас словом является мысль.
— Как это?
— Наша речь не звучит. Мы понимаем друг друга без слов — мысленно. Но это тебе знать вовсе не обязательно. Все равно за один раз всего не расскажешь… Но скажу тебе, что говорить по-вашему, по-людски люблю. Занятное это занятие! Мы и сами — между собой часто для разнообразия говорим на людском языке. Ну, это для нас как игра, если хочешь… Хотя на самом деле слово совсем не игра! Но я не об этом. Это для тебя слишком сложно. А так… ну, например, у нас много собственных словесных придумок есть. Вот эти оторвыши, которые от ветвей своих оторвались — это моя личная придумка. Оторвыши — вы и есть. Люди, то есть… Не все, конечно! Но большинство… Понятно тебе? — он искоса, с некоторым подозрением глянул на Сеню, как видно, в расчете углядеть в ней этакую зацепочку, которая позволила бы прочесть ей очередную нотацию. Но не найдя таковой, — Сеня сидела смирнехонько, точно первоклассница на уроке, — хмыкнул и продолжал.
— Все сейчас не по правильному устроено. Как говорится, не по-людски! Раньше-то…ох! — он закряхтел, отвернулся, затопотал к печке, приоткрыл заслонку и всунул голову внутрь.
Сеня ахнула — он же сожжется! Но Проша как ни в чем не бывало извлек головушку из огнедышащего жерла и, несколько успокоившись, пояснил, что к столь непривычному методу самоуспокоения прибегает, когда чересчур разнервничается, вспоминая о милом сердцу старинном житье-бытье…
— Это у тебя как бы вместо валерьянки? — догадалась Сеня, кивнув на пылавший в печи огонь.
— Вот-вот, вроде того… — он вдруг как-то весь сник и скукожился. Да, времечко-то бежит! Надо бы тебе…
— Что? — Сеня так и подскочила в испуге, боясь, что Проша её погонит.
— Понимаешь, скоро светает… Хватятся тебя! А родителей бередить грех. Так что, давай-ка домой.
— Прошечка, миленький, — Сеня сорвалась с места, кинулась к домовому, присела на корточки перед ним и, уже совсем не боясь, зарылась лицом в теплый мех. — Как же так? Мы ведь только с тобой познакомились, только встретились, столько всего интересного, а ты — домой! Это же ужас один…
— Э, нечего, нечего, — ворчал растроганный домовой, ласково вытирая ей слезы. — Сама ведь говоришь — только все началось. Все у нас впереди, успеем и наговориться, и вопросов назадавать… да и дел у нас с тобой невпроворот.
— Правда? — вся просияла девочка. — И ты меня… принимаешь?
— Что за глупости ты морозишь, честное слово! — заворчал Проша. — Я тебя, что, в игру принимаю? Это, милая моя, жизнь. Реальность! Самая настоящая! Это тебе не сказки, — пробурчал он совсем тихо себе под нос и отчего-то снова весь сник.
— Проша… эй, ты чего? — Сеня наклонилась к темнокожему личику, пористому как кожура апельсина.
— Устал я. Совсем устал. Больше так не могу… Все, баста! Недаром ведь предупреждали меня этой ночью…
— Кто тебя предупреждал? О чем? — заволновалась Сеня. — Расскажи мне, пожалуйста!
— Так ведь ты меня спасла, Колечка! — еле слышно прошепелявил совсем угасший Проша. — Предупрежденье я получил, чтоб, значит, бросил глупостями заниматься и порядок в своей жизни навел. А не то…
