на пастбище крепкая породистая корова Аги все отставала от стада, останавливалась, глухо стонала. Пети в сердцах стегнул ее плетью, но корова так и не смогла дойти до склона горы.
Пети увидел, как подкосились ее ноги и она рухнула на землю. Из ее ноздрей тек смешанный с кровью гной, живот распух, и она тоскливыми глазами смотрела на Пети.
Пети растерялся.
— Что с нею? Неужто белены объелась?
Достал нож, чтобы пустить кровь, полоснул по уху. Корова от боли вытянула шею, пытаясь подняться, но ее ноги дрожали. Горячие струйки крови брызнули на зеленую траву и вскоре загустели.
Пети решил напиться из родника, согнать разбредшееся стадо к ущелью. Когда он вернулся, корова была уже мертва. Из ноздрей ее вытек смешанный с кровью гной, между зубами торчал посиневший язык, живот распух, будто туго натянутый барабан.
Пети тут же смекнул, что это мор. Вечером в селе только и разговору было, что о море. Сокрушались озабоченные крестьяне и с лучинами в руках частенько заходили в хлев проведать скотину.
Пети будто облили ушатом холодной воды. Растерянный, он не находил себе места. Тысяча мыслей проносилось в его голове. «Почему случилось это несчастье?» — думал он и не находил ответа.
Тетушка Зари подливала масла в огонь:
— Помяни мои слова, Пети, быть беде. Хворь-то прилипчивая.
И Пети ломал голову над бедой, но еще более страшился приезда ветеринара, который несколько лет назад приезжал в село во время поветрия.
На следующий день околели еще две коровы. Дошли слухи, что и в соседнем селе околела корова. А вечером десятский вырос на крыше, оповещая крестьян о том, что завтра из города приедет лекарь.
Прислонившись к дверце хлева, опираясь на посох, Пети слушал десятского. И вспомнились ему слова тетушки Зари:
— Помяни мои слова, Пети, быть беде…
В этот вечер он ни крошки не взял в рот. Завернулся в карпет и лег на прошлогоднее сено.
Наутро Пети ходил как потерянный. Навалившаяся на деревню беда прервала привычный ход его жизни. В эти дни он редко бывал в селе и не знал, куда приткнуться, ходил из хлева в хлев, смотрел на скотину… А коровы, привязанные к столбам перед хлевами, тревожно мычали, просились в поле. И каждое мычание болью отзывалось в сердце Пети.
День уже клонился к вечеру, когда в деревне появился ветеринар с двумя сторожами. Пети увидел его на лошади, в сверкающих очках, в белой фуражке с блестящей кокардой, и сразу же признал его.
Скотину выгнали за село, на просторный ток, привязали к заранее вбитым кольям. Скот томился от жары, мычал, тоскуя о зеленой траве, а хозяева, скрестив руки на груди, стояли возле своих коров.
Вскоре появился доктор. Он тут же послал сторожей посмотреть, нет ли в хлевах спрятанной скотины. И сторожа с нюхом охотничьих собак бросились шарить по сараям.
Один из них, дюжий мужик с полуаршинным ртом, распахнул дверь хлева и увидел, как копошился в углу жирный петух. Увидел петуха, и слюнки потекли из полуаршинного рта; взмахнул саблей и, отрубив ему крыло, поспешно затолкал окровавленного петуха в мешок. Хозяин поднял крик, взмолился, но сторож пригрозил, что скажет доктору, будто тот угнал скот в соседнее село, и подсунул под нос хозяина свой грозный кулак.
В другом хлеву за корзинами с саманом нашли единственную корову бедняка, которую тот упрятал в страхе перед доктором.
Вся деревня собралась за околицей. Когда сторожа вернулись, погоняя запрятанную корову, доктор сердито глянул из-под очков на крестьян, погрозил пальцем, возмущенно проговорил что-то.
— Видать, сердится, что упрятали скотину, — заметил один крестьянин.
Затем начался осмотр, которого с таким ужасом ждали крестьяне. Каждый из них со страхом ожидал, что его корова окажется хворой. И тогда нет спасения.
Доктор подходил к каждой корове, осматривал язык, глаза, поднимал хвост и подавал знак сторожам, чтобы те отделили больную от здоровых.
И Пети был здесь. Стоял поодаль и смотрел на доктора, на коров, на крестьян. Никто в этой сумятице не обращал на него внимания, никому не приходило в голову, что как только ветеринар дольше обычного обследовал корову, сердце Пети замирало от страха.
К вечеру осмотр закончился. Двенадцать коров оказались больными. Их надо было сжечь — другого выхода не было.
Сторожа торопили крестьян, копавших ямы. Многие плакали. Мычали телята во дворах, мычали и коровы. С болью в сердце крестьяне торопливо рыли кирками и лопатами глубокие ямы.
Лишь доктор, для которого это была обычная процедура, невозмутимо глядел на приготовления.
Когда ямы были готовы, сторожа погнали больных коров к ямам. Сторож с полуаршинным ртом тупым концом топора оглушал скотину ударом по лбу, и, отупевшая от чудовищной боли, она мычала и валилась в яму.
Затем их облили керосином, набросили сверху охапки соломы и подожгли.
Вспыхнули в темноте костры, поднялся запах горелого мяса и керосина, и ветер угонял этот чадящий дух далеко-далеко, к горам, где на зеленую траву капала ночная роса.
До поздней ночи мычали во дворах телята. Село пригорюнилось.
Молча, затаив боль в сердце, стоял Пети у пылающих костров и вспоминал черную корову с отяжелевшим выменем, из которого по дороге с пастбища брызгало жирное молоко.
Когда костры потухли, Пети, потерянный, с камнем на сердце прибрел в село, завернулся в карпет, лег на прошлогоднее сено.
Мычали осиротевшие телята, и, уткнувшись в сено, закутавшись с головой в карпет, Пети плакал безутешно, как ребенок.
На следующее утро по дороге на пастбище Пети старался не смотреть на ток, прошел мимо него с низко опущенной головой. У родника его дожидалась тетушка Зари. И Пети не упрекнул ее, как раньше: «Больно много доишь, тетушка Зари, жалко ведь скотину…»
Но тетушка Зари сокрушенно вздохнула:
— Быть беде, Пети.
Первые дни было тяжко. Пети никак не мог забыть охваченную пламенем скотину. Душа его ныла, с разбитым, стесненным сердцем шел он на пастбище и каждый раз вспоминал, как стегнул кнутом больную корову.
Но прошло время, и село позабыло о своей утрате.
Наступила зима. Пети, как всегда, заходил в хлевы, глядел на отяжелевших коров, не знал, куда деваться от безделья, с нетерпением дожидался конца зимы, когда проступят почерневшие бока горы Айю.
Но приходил конец зиме, начиналась оттепель, зеленела травка, и снова молодел Пети, бурлила кровь в его жилах. Только теперь он больше не думал о хроменькой сухорукой вековуше.
Тетушка Зари уже померла, и теперь никто не попрекал его: «Будь ты неладен, Пети, и когда ты об-женишься, подновишь
