— писательница.
— Серьезно? — отреагировал Зеки. Кажется, это произвело на него впечатление.
— Вернее, хочу ею стать. Это то, чем я хочу заниматься. Писать книги.
— Круто, — сказал Зеки. — Люблю книги. Например, Стивена Кинга. Тебе он нравится?
— Ничего так, — ответила я, хотя на самом деле Кинг мне не особо нравился. Я любила писательниц из южных штатов, потому что их меня научила любить мама. Например, таких офигенных писательниц, как Фланнери О’Коннор и Карсон Маккаллерс. Также мне нравились Дороти Эллисон, Бобби Энн Мейсон и Элис Уокер.
Но по-настоящему я любила Кэролайн Кин. Книжки про Нэнси Дрю. Еще я любила «Сестер Дана» [4]. Возможно, к шестнадцати годам я из них уже выросла, однако по-прежнему вновь и вновь перечитывала. Впрочем, мне не хотелось углубляться в это с Зеки. Если бы выяснилось, что он никогда не читал «Участницу свадьбы» [5], я бы, чего доброго, заплакала. Мне бы стало очень грустно.
— Еще Филип Дик мне нравится, — сказал Зеки, а я понятия не имела, кто это такой. Наш разговор вел в никуда.
— Пишу вот книгу, — сказала я. (Я об этом никому не рассказывала. Даже маме, хотя она пришла бы в восторг, узнав об этом.) — Это типа Нэнси Дрю, знаешь? Только у меня она отрицательная героиня. Потому что сама совершает преступления. Ее папаша — начальник полиции, но она постоянно его обставляет. А ее сестра — девушка-сыщица, но довольно посредственная.
— Это для детей? — спросил Зеки смущенно.
— Если честно, даже не знаю, — призналась я. — Пока думаю.
— Ну… круто, — сказал Зеки, и я ему поверила. — А я хочу быть художником, — сообщил он, и это прозвучало так, будто мы признаемся друг другу в своем инопланетном происхождении. Мы тогда не понимали, насколько это нормально — быть юным и верить, что твое предназначение — творить красоту.
— А в каком жанре? — спросила я.
— Комиксы, — ответил Зеки. — Рисунки. Странные штуки на самом деле. — Глаза его загорелись. Он выглядел очень счастливым. — Ну и реальное искусство тоже. Всякие там крупные, сложные произведения. Хочу сделать что-то, что увидели бы все на свете. И запомнили. И не сумели бы понять его замысел до конца.
— Я знаю, что ты имеешь в виду.
И я действительно это знала.
— Вот этим мы и должны заниматься этим летом, — сказал Зеки, и будто лампочка зажглась над его головой. И в душевном порыве он прищелкнул пальцами.
— Чем именно?
— Всяким искусством.
— Я не против, — произнесла я нервно, — но пока что работаю над романом. Он еще не закончен. На самом деле это всего лишь черновик.
— Хорошо, хорошо, — ответил Зеки. — Мы это обдумаем. Хотя было бы прикольно сделать что-нибудь вместе.
— Потратить все лето на создание произведений искусства? — спросила я в недоумении.
— Ну да, все лето. А чем ты еще собиралась заниматься?
— Ладно, — кивнула я. — Но что, если твой отец исправится и ты через несколько недель уедешь отсюда восвояси?
Он на несколько секунд задумался.
— Не думаю, что это случится, — сказал он, и мы оба засмеялись.
На том и порешили. Так мы проведем наше лето. Если что-то случится со мной, оно случится и с ним. Перспектива следующих нескольких месяцев стала вырисовываться, превращая мерцание в пламя. Мы что-нибудь создадим.
Итак, мы стали друзьями. И возможно, к августу станем лучшими друзьями. У меня уже давно не было лучших друзей. Зеки по-прежнему улыбался, неотрывно глядя на меня, как будто ждал от меня каких-то слов, какого-то важного поступка. Я чувствовала, что если прямо сейчас сделаю что-то не так, оплошаю, то и дальше все пойдет не так. Однако, неотрывно глядя на него, я как будто застыла. Наконец Зеки спросил:
— Так мы пообедаем?
Я глубоко вздохнула.
— Да, конечно. Давай, что ли, сходим в «Харди». У меня там брат работает. Даст нам бесплатной жареной картошки.
После того как я обшарила всю свою комнату в поисках денег, мы вышли во двор, к моей припаркованной возле дома паршивенькой «хонде-сивик». Я пыталась вспомнить, что за кассета осталась в магнитоле, было ли на ней что-то крутое. Хотя, возможно, Зеки все равно. В данный же момент, когда солнце стояло высоко-высоко в небе, мы шли рядом. Заняться искусством мы еще успеем. Впереди, думала я, у нас куча времени.
Всего два дня спустя мы уже сходили с ума от скуки. Удивительно, что занятия, которым я привыкла предаваться одна и которые раньше не казались мне какими-то странными (например, вываливать из выдвижного ящика скатанные носки и сбивать ими с комода игрушечную фигурку Роуздаст из «Мой маленький пони»), казались жалкими и детскими, когда за ними наблюдал другой человек.
— А чем ты занималась в свободное время до того, как я стал к тебе наведываться? — спросил Зеки с искренним любопытством.
— А вот чем! — ответила я и свернутым в клубок носком швырнула в игрушечную пони так сильно, что та, едва касаясь поверхности, проскакала по комоду и плюхнулась на пол.
— Мне кажется, — сказал Зеки ласково, будто пытаясь уговорить меня отойти от края пропасти, — мы могли бы придумать себе какое-нибудь другое занятие.
Все, что он говорил, даже самые безобидные вещи, звучало так, будто он хочет со мной потискаться. Я подумала, что моя тревожность при общении с другими людьми связана с тем, что я никогда ни с кем не целовалась и что, стоит мне это сделать, как я немного успокоюсь и перестану быть такой странной. Впрочем, полагаю, что для такого я была слишком стыдлива.
У меня были друзья, мальчики и девочки, в младших и в средних классах, однако потом они повзрослели и демонстрировали это такими способами, которые мое тело и мой мозг отказывались принимать. Одни полюбили занятия спортом. Другие начали выпивать и ходить на вечеринки, курить травку. Начали заниматься сексом или, по крайней мере, делать такие вещи, которые вгоняли меня в краску, когда я краем уха слышала их разговоры об этом. Я все еще таскала в рюкзаке книжки про Нэнси Дрю, перечитанные мною уже раза четыре, и при этом поддакивала своей подруге, которую знала с четырех лет и которая рассказывала, как мальчик, знакомый мне с шести лет, пытался засунуть палец ей внутрь. Нет уж, спасибо!
В сущности, я нормально относилась и к вечеринкам, финиширующим под утро, и к своим друзьям, но потом приятели потихоньку стали от меня отдаляться. Иногда, болтая с ними в классе или сидя в школьной столовой, я вдруг осознавала, что ничего не понимаю в их рассказах о прошедших выходных.
