Именно такой человек нужен был Каютину, и они наконец встретились. Каютина удивили его начитанность, его многосторонние сведения, его обширные планы, один другого остроумнее, общеполезнее. Данков, скучавший в глуши, с своей стороны тоже обрадовался Каютину, встретив в нем порядочного человека.
– Поедемте ко мне в деревню, – сказал он ему, – там поговорим на досуге.
Каютин не отказался.
Усадьба Данкова, Новоселки, отличалась красивым местоположением и многими признаками довольства. Одно удивило Каютина: дом помещика, начатый в огромных размерах, был недостроен, и кончать его, казалось, и не думали. Отделано было только несколько комнат.
Помещика встретил человек лет тридцати, наружности привлекательной, но болезненной и угрюмой.
– Здравствуйте, любезный художник! – сказал Данков, дружески пожав ему руку, и потом представил его Каютину.
– Семен Никитич Душников, мой приятель, добрейший и милейший человек, хоть и посматривает зверем.
Душников неловко поклонился Каютину.
За обедом он был так же угрюм и робок и только отвечал на вопросы Данкова, касавшиеся хозяйственных дел, сам же говорил мало. В словах его виден был ум; но он выражал свои мысли совсем иначе, чем люди, привыкшие к обществу.
– Скажите, что за человек ваш Душников и почему вы называете его художником? – спросил Каютин, оставшись наедине с Данковым.
– А вот какой человек, – отвечал Данков, – мещанин.
– Мещанин?!
– Да, мещанин. История его весьма интересна… если хотите, я расскажу.
– Расскажите, пожалуйста!
И помещик рассказал Каютину довольно длинную историю. По той роли, какая принадлежит Душникову в нашем романе, необходимо знать ее и читателю.
ИСТОРИЯ МЕЩАНИНА ДУШНИКОВА
"Несколько лет тому назад (так начал Данков) по одному делу мне случилось пожить в городке К*. Я остановился в русской гостинице, единственной в том городе. Хозяин гостиницы был купец старого покроя и гордился очень, как я заметил, своим званием, отзываясь с презрением о людях ниже его сословием. Он считал необходимостью заходить ко мне раз в день, чтоб осведомиться, всем ли я доволен. Но такое внимание оказывалось не всякому; желания угодить проезжающим в нем не было. Уважение его ко мне проистекало из других источников: я был коренной дворянин и не без денег, как он мог судить по делу, которое привело меня в тот город. Я люблю говорить со стариками, но мой хозяин был скучен и односторонен. Весь его разговор вертелся около того, как знавал он такого-то дворянина, такого-то вельможу, который сказал ему: "Ты ведь, чай, страшный плут", и потрепал его по плечу. Раз хозяин пригласил меня к себе на чай, причем с гордостью заметил, что у него и генералы пивали. Знакомых у меня в том городе не было, и я охотно явился на его приглашение. В комнате была страшная духота: все окна были плотно закрыты, точно в глухую зиму. Достающий почти до потолка шкаф известной формы, в нижней половине которого ящики с медными скобками, а в верхней стеклянные рамы, за которыми помещаются чашки и торчат ложки, натыканные в скважины, поделанные по ребрам полок, изразцовая лежанка с синими, густо наляпанными узорами; стулья, плотно поставленные по стенам; кожаный диван с выгнутой спинкой и множеством медных гвоздиков; небольшие окна с белыми занавесками и еранями: такова была комната, куда я вошел. Все смотрело в ней неуклюже и неловко, и была такая чистота кругом, что даже делалось неприятно. Правда, что у купцов известного сорта две крайности: грязь или чистота, которая наводит уныние. И это уныние, наводимое безжизненной чистотой, еще усиливал огромный и жирный дымчатый кот, старавшийся вылизать как можно чище свои лапы, и без того чистые. У окна сидела старуха в черном нанковом сарафане, с головой, повязанной черным же платком; на ее носу, пригнутом к губам, торчали огромные очки; она шила мужскую сорочку; руки ее дрожали.
– Вот моя хозяюшка! – указывая на нее, сказал купец, самодовольно поглаживая свою седую бороду. – Сорок годов живем в мире и согласии!
Старуха молча привстала и низко поклонилась мне. Все лицо ее было изрыто рябинами и безжизненно, как будто окаменелое.
Мы уселись. Желая начать разговор, я сделал вопрос, и, кажется, невпопад.
– У вас есть детки?
Хозяин нахмурил брови, а старуха пугливо повернула ко мне голову. С минуту длилось молчание.
– Умерла-с! – отвечал хозяин, и я заметил злобный взгляд, брошенный им на старуху. Старуха тяжело вздохнула и перекрестилась.
– Подай-ка нам самовар! – отдал ей приказание хозяин.
Старуха закопошилась; когда она встала, я был поражен: старуха была согнута в дугу. Заметив, что я провожал ее глазами, хозяин сказал:
– Вот, изволите видеть, как бог-то ее покарал! а все за то, что против мужа пошла. Глянь-ка, батюшка, наверх.
Я взглянул: над диваном, где мы сидели, висел портрет молодой девушки в городском платье: лицо было грустное, черты тонкие. Портрет поразил меня смелостью кисти, и я быстро спросил:
– Это чей портрет?
Хозяин задумчиво гладил бороду. При моем вопросе лицо его слегка передернулось; однакож он отвечал покойно:
– Дочка моя была…
– Прокоп Андреич! – окликнула своего мужа старуха, появившаяся на пороге, таким отчаянным голосом, что я вздрогнул.
Хозяин с сердцем повернул к двери голову и грозно спросил:
– Что надо?
– Самовар готов, – робко отвечала старуха.
– Ладно! – отвечал хозяин и, обратясь ко мне, продолжал:
– Ей всего было годов двадцать, как умерла.
– Она, кажется, уж больная списана? – заметил я, не отрывая глаз от портрета.
– Да-с!.. Уж, знать, мы бога прогневили. Всего одно детище и было, да и то…
И хозяин махнул рукой.
– Прокоп Андреич! медцу прикажешь подать? – тем же отчаянным голосом спросила старуха.
– Давай всего для дорогого гостя! – с дурно скрытой досадой отвечал хозяин.
Чем больше я вглядывался в портрет, тем сильней поражался свободой и тонкостью кисти.
– Скажите, пожалуйста, кто делал? – спросил я, указывая на портрет.
Хозяин избегал смотреть на портрет.
– Кто писал?.. здешний, – отвечал он, не поднимая головы.
– Кто же он?
– Да мещанин здешний.
– Не знаете ли, где он учился?
– А бог его знает! да что, нужно, что ли, вам его? коли угодно, можно послать за ним моего молодца.
– Нет, я так… знаете, очень хорошо сделано.
– Правда, схоже сделано, больно схоже.
И хозяин искоса поглядел на портрет своей дочери.
Я прекратил расспросы, заметив, что они ему неприятны, хоть любопытство крепко поджигало меня. Мы пили долго и много выпили чаю; я люблю чай, да и времени девать было некуда. Моя ненасытность пленила хозяина; он сознался, что хоть у него и генералы живали, но так еще не был люб ему ни один гость, как я.
– Отчего это ваша дочь умерла такая молодая? – спросил я снова, когда хозяин немного поразговорился о своей домашней жизни.
– А бог ее знает! из блажи, батюшка; знать, бога прогневили. Девку-то я в страхе божием держал; такая богомольная была, никогда не прекословила. Да все бабы-то наши: вот они-то; батюшка, всему злу корень… не так ли? ась?
– Так! известно, что у бабы волос долог…
– Да ум короток!.. ха, ха, ха! – подхватил хозяин и долго смеялся избитой пословице, которую я привел очень кстати, она, кажется, расположила его к откровенности; а может быть, и выпитый самовар согрел его душу до такой степени, что он почувствовал необходимость облегчить ее…
– Я вот тебе скажу, – начал он дружелюбным тоном, – как родному, всю правду; что греха таить? девка-то сгибла от дурного дела… супротив родительской воли пошла. Вот бог и покарал; да и мать то ж: дескать, не потакай дурному делу.
В соседней комнате послышался шепот. Я повернул голову и увидал, в полуоткрытую дверь старуху, которая стояла на коленях и молилась перед углом, уставленным множеством образов.
– Марюха была у меня девка красивая, – продолжал купец. – Жидковата маленько, да думал: молода еще, выравняется. Все шло ладно! были у меня в ту пору разные делишки – так дома, почитай, и не сиживал. Раз прихожу, хозяйка бух мне в ноги. – Что, мол, тебе? – Не говорит, а только плачет. – Да говори! – прикрикнул я. "Марьюшка наша, лебедушка моя, сохнет, словно в поле травка". – Что приключилось? – "Батька, отец родной, взмилуйся, не серчай! она у нас одна, как перст, мы уж люди старые…" Я смекнул: дело неладно! Не любил я потачки давать; у меня супротив моей воли пойти не смей и подумать… Осерчал я, прикрикнул и мигом узнал всю подноготную. Вишь ты, уж как они там состряпали, бог весть, только отдай я свою дочь за сынишка мещанина Душникова. Старик, не тем будь помянут, был башка умная, то есть – как бы сказать, не солгать? – на словах отменно все у него выходило, а дело не спорилось, хоть и трудолюбив был, надо правду сказать.
Я понял, что мещанин, видно, был больше теоретик, что в мелкой торговле никуда не годится, да и вообще не слишком пригодно.
