различимой улыбкой, развернулась к нему на скамейке и обратилась вся в слух. Крамм исподлобья поглядывал на жену и очевидно злился, что-то вполголоса повторяя самому себе. Соколу стало по-настоящему жаль этого небольшого и несчастливого человека, но это чувство странным образом прошло, как только тот встрепенулся и надел очки. Лицо его от этого приобрело прежнее, презрительное и безразличное выражение. За кустами журчала река. Догоравшие костры, словно разговаривая друг с другом, перебрасывались тихими всполохами жара, пробегавшего красными чувствами по седому безразличию углей. Вокруг ярко горевшего в темноте фонаря вились глупые мотыльки, их огромные тени порхали по тускло освещённой поляне.
Допев очередную песню, Зёма, который как-то по привычке думал, что бутылка уже стала общей, не спрашивая, открыл её и плеснул ещё по полстаканчика Крамму, себе и Соколу. Сокóл заметил с испугом, как вдруг огромно и злобно напряглись мощные руки Крамма, но тот удержал себя.
Зёма продолжал петь, взглядом исчезая, как в сверкающем мире, в распахнутых глазах Елены.
Какое-то время Крамм наблюдал за этим, переводя глаза с Зёмы на Елену и обратно и что-то шепча себе под нос, потом резко поднялся – Сокóл тоже дёрнулся встать, – но Крамм ухватил почти допитую бутылку и, улыбаясь сжатыми зубами, опустошил её в свой стакан. Всё, что не влезло, пролилось на скатерть. Воздух наполнился едким запахом горелого дуба.
– Почему же все русские – воры? – сказал его запинающийся голос. Он говорил громко, но ни к кому не обращаясь. Потому его и расслышал один лишь Сокóл. Зёма пел, Елена была поглощена пением…
– Это как же надо ненавидеть страну, чтобы всегда воровать?! – повышая голос, произнёс Крамм. Он повернул голову к Соколу и пристукнул кулаком по столу. Сокóл не нашёл что на это ответить. Ему почему-то было стыдно за Зёму и жаль Крамма, и он не понимал, почему Елена ведёт себя так на глазах у мужа. Чужая обида билась в его груди. Хотелось как-то помочь ему, что-то крикнуть в лицо ей, что-то такое, чтобы она поняла. Крамм стукнул по столу ещё раз, уже сильнее. В этот момент замолк последний аккорд песни. Зёма и Елена посмотрели на него.
– Но Александр! – удивлённо сказала Елена. – Я просто здесь слушаю песню!
Зёма прикурил от зажигалки, и по его лицу, вспыхнувшему во тьме, Сокóл понял, что сейчас будет происходить. Крамм не обратил на неё внимания. Он повернул стальное лицо к Зёме и снова начал, ещё громче и вызывающе:
– Что русские чувствуют, когда все воруют? А? – сказал он ещё громче и начал вставать. – Они стыд-то хоть чувствуют?
Зёма опустил сигарету и напрягся. Напрягся и Сокóл. А у Елены какой-то радостный страх промелькнул в глазах. Но Крамм встать не смог. Он поник, опёрся о стол локтями, качнул тяжёлой головой.
Елена вздохнула и обернулась было к Зёме, чтобы продолжить прослушивание, но тот бросил сигарету, схватил её руку и что-то начал тихо говорить. Этого Сокóл уже не выдержал. Его кто-то словно за затылок приподнял. Но только произошло это не от Крамьих слов и не от Зёминых этих движений, а от вида женского лица, наполовину выступающего из мрака.
– Зёмочка, – сказал Сокóл таким голосом, что тот не мог не обернуться. Посмотрела на него и Елена. – А я, знаешь, что я думаю про чувства русских? Знаешь? Я думаю, что у них такие же точно чувства, как у мужа, на глазах которого пришли пятеро и ѢѢ его жену. А она при этом улыбается и ноги поудобнее раздвигает.
Говоря это, он в упор посмотрел на Елену. Она пожала плечами и отвела взгляд.
– Ѣ, как просто-то! – продолжал Сокóл, задохнувшись от восторга перед случайно совершённым открытием. – Ты смотри, Зёма, как надо жить-то! Вот есть у тебя, например, темперамент, да? И вдруг он, смотри, он у тебя зачесался! Так ты тогда не сиди, ты не сдерживайся, ты просто иди его и чеши скока хошь! Слышь?! Во… Перестал он у тебя потом чесаться, ты тогда возвращайся обратно, такой весь порядочный и честный… Зачесался у тебя опять темперамент? А ты… Ты просто – хватай ружьё тогда! И просто иди беззащитных детишек на острове стреляй! Что? Уже перестал чесаться? Посадили тебя в тюрягу удобную? А ты там сиди себе спокойненько, книжки да кляузы всякие пиши: мол, унижают меня, гады… А? Что? Зачесался он у тебя в третий раз? Так ты тогда, вообще: ты просто возьми просто танков да просто самолётов ещё возьми, да тридцать миллионов всякого шлака переработай, да ещё бомбу, слышь, ты ещё бомбу атомную на детей, да на стариков просто сбрось, чтоб просто успокоиться. А? Что? Всё? Перестал чесаться? Да? Так ты, Ѣ, садись тогда обратно на жопу свою и, Ѣ, дальше сиди себе на ней тихо, весь из себя такой порядочный и толерантный… Но знаете, что я на это скажу? Я терпеть такое не буду! У меня, – он постучал себя по груди, – не позволяет…
Сокóл, вдруг задохнувшись, прервался, а продолжить уже не сумел – потерял ход мысли… Зёма глядел на друга во все глаза, ожидая продолжения. Елена, переводившая взгляд с Зёмы на Сокола, к концу речи немного заскучала. Крамм угрюмо молчал. Он продолжал кивать головой, но было непонятно, слышал ли он Сокола, или, как и прежде, просто бухтел себе что-то под нос.
– Ты это не про меня, случайно, хотел рассказать? – спросила через какое-то время Елена. – Так я хочу тебе ответить, что я только с согласия мужа могу… немножко развлекаться… И даже больше скажу. Мой муж запрещает кому-то другому входить в мой… в слидан… И я никогда, я никогда этого никому не позволяла! И никогда бы даже не допустила этого!
Она закончила, гордо вскинув подбородок. Потом оглядела всю эту унылую компашку и произнесла:
– Ну, знаете, мне пора. Поздно.
Елена встала и направилась к выходу с полянки, не собрав со стола и даже не взглянув на пытающегося встать, шатающегося мужа. Сокóл вдруг схватил свой стакан и громко сказал:
– Так вот я что предлагаю, Зёмочка! Давай-ка мы за простоту выпьем! Чтобы всё в нашей жизни всегда было просто!
Но Зёма не слушал его. Он рванул вслед за Еленой, остановил её на краю полянки и чего-то смутно и безуспешно добивался, пытаясь в темноте ухватиться за белые, ускользавшие гибкими змеями руки. Крамм нетвёрдой походкой пошёл к дереву, с которого светил фонарь и вдруг, мгновенно преобразившись, ловко, по-обезьяньи стал карабкаться по стволу. Добравшись до фонаря, он
