ноги в тени оливы, чем стирать их на стадионе.
Машина затормозила напротив комиссариата.
— Пит, идите один. Мы останемся здесь.
— Боитесь?
— Робин, вы меня обижаете! Тактика, не более того. Единственное, чего я боюсь, когда речь идет о полиции, так это их аппетитов… Комиссар мне неприятен. У нас с ним нерешенные вопросы по мздоимству.
Ван Саал вернулся немного времени спустя:
— Никаких новостей. Уж и не знаю, что делать! Меня мучает неопределенность. Как горько рваться душой на помощь и видеть, как случайности встают у тебя на пути, отнимая шансы. Опу Олоопу нужна помощь. Я знаю это. Я это вижу. У меня дурные предчувствия. И я не могу ничего сделать!
— Успокойтесь, Пит, ваше беспокойство — это и наше беспокойство в определенной степени. Но к чему отчаиваться. Возвращайтесь. Требуйте, чтобы они связались с другими комиссариатами. Мы с Робином подождем.
Оп Олооп подъехал к своему дому спустя мгновение после того, как уехали его друзья.
На всем протяжении пути от резиденции мадам Блондель до улицы Ларреа, 700, поездка скрючившегося на заднем сиденье стастистика представляла собой сплошной маразм. Каждое движение и поворот автомобиля были пыткой для его организма, он перекатывался, как аморфная, растекшаяся масса. Ему не хватало сознательного напряжения, поддерживающего в материи упорядоченность. Недоставало человечности, иерархически выстраивающей достоинство человеческого существа в этой жизни.
На подъезде к его старому дому шофер, думая, что клиент спит, крикнул:
— Мы уже на месте, сеньор!
Оп Олооп не спал. Увидев, что пассажир смотрит на него, но нетвердо, и его голова работает, но чрезвычайно медленно, водитель подумал, что перед ним наркоман, и потормошил его.
— Приехали, улица Ларреа, семьсот.
О сила чисел! Чисто механически он ответил:
— Улица Ларреа, семьсот двадцать один… Я уже не живу здесь… Отвезите меня в Бельграно, на перекресток улиц Кабильдо и Хосе Эрнандеса… Чего вы ждете?.. Мне еще нужно заполнить карточку за номером тысяча… Что вы на меня так смотрите?.. У меня был приступ… Сенсорный приступ… Вам есть до этого какое-то дело?.. Давайте, быстрее… Быстрее, я сказал!
Когда они подъехали, двери заведения его подруги-«маникюрщицы» уже были закрыты.
Рассерженно Оп Олооп приказал:
— Домой. Авенида-Альвеар. Я же говорил — быстрее!
Он никогда никого не ругал, но сегодня ему было приятно вынести кому-то несправедливый выговор.
Ворча, Оп Олооп снова распластался на сиденье такси.
Его череп превратился в сумрачное звездное небо над черной тучей. Лишь изредка с самого дна интеллекта пробивался желчный луч, освещая воронки смерчей. Черные вихри раскручивали в пустоте палую листву поступков и пыль страстей. Воронки бреда сыпали искрами. Стоял гул. И горький вой не давал дышать его душе, давил на сердце и сводил с ума пульс. Вой, рожденный из хаоса под дирижерские взмахи инфернальных существ, чтобы рвать пучки нервов и бить вдребезги зеркала чувств.
Оп Олооп уронил голову на грудь. Его пробил горячий и холодный пот. Он попытался изменить свой образ мыслей и чувств. Все напрасно. Воля превратилась в груду обломков. Рухнули в пыль благородные устремления и гордый самоконтроль. Осознание собственной никчемности жалко тащилось средь руин. Сонм демонов трусости и неудачи шатался средь павших столпов достоинств, основания которых еще несли атрибуты высокочестия и доброго имени. И на агоре древностей, которую когда-то посещали гении, нерешительность, неуверенность, малодушие и невежество строили планы окончательного развала всего и вся. Оп Олооп попытался изменить свой образ мыслей и чувств… Но не смог. Огромный филин, хозяин этих мест, скрыл от него горизонт своими крыльями.
Машина уже ехала по Авенида-Альвеар. Оп Олооп открыл окно. Речной ветер пронзил его тысячью целебных игл. Тысячью бодрящих инъекций. Снял меланхолический спазм. И слабый желчный свет превратился в яростный союз ветра и пламени, с ревом набирающий силу и власть, и водоворотом, идущим изнутри наружу, пролился из глаз. Четыре увядших лепестка. Свобода. Труд. Культура. Любовь. Четыре лепестка цветка, который больше никогда не раскроется в нем. Оп Олооп вздохнул. И лепестки облетели.
Оп Олооп опустел. Познал пустоту жизни во всей ее полноте. Утратил все хорошее и плохое, прошлое и будущее: совершенство эгоизма, пифагорическое наслаждение числами и методом, помпезность искусства и каприза, высокомерие, бывшее им проводником, и утешительную прелесть порока. И в этом вакууме он интуитивно осознал свое состояние. И одним усилием, растратив на него последние надежды неизлечимого больного, преодолев депрессивные расстройства, смог вернуть себе видимость спокойствия и здравомыслия.
— Остановите вон там. Второе здание справа. На входе в квартиру его ждал valet:
— Сеньор, что случилось? Вы заболели? Вас ранили? Вас постоянно искала полиция. Сеньор Ван Саал приезжал несколько раз. С последнего и двух минут не прошло, и с ним еще были другие господа. Я могу быть вам полезным? Приказывайте, сеньор.
Оп Олооп отдал ему шляпу и перчатки.
— Что? Со мной что-то не так? Вы что-то видите?
— Честно говоря, сеньор…
— Ну так идите спать. А! Один момент. Франциска… Сеньорита Франциска Оэрее появлялась?
— Нет, сеньор.
— «Нет, сеньор», — горько пробормотал он себе под нос, словно подчеркивая непростительность этого поступка. Нет, сеньор… Что сказать?.. Все они одинаковы… Вертихвостки… Приспособленки… В них нет героизма любви… Что ей сказать?
Оп Олооп угрюмо пересек прихожую. Закрыл на ключ дверь, ведущую в кабинет. И, вышагивая по кабинету, продолжил свои размышления:
— Нет… Этого не может быть… Франциска не такая… Идеальная суженая… Ее диадема из снов освещает мой путь и защищает меня… Ее фата из вздохов никогда не скроет предательства… Нет, нет!.. Франциска понимает, что наша любовь выше всего, что стоит у нее на пути… Она стала жертвой своего отца… Жертвой консула… Безжалостные гиены!.. Бедная Франци!.. За верность мне… Но нет!.. Им не победить!.. Наша любовь восходит корнями к пароксизму… Нам нет нужды гореть желанием и сгорать, обладая друг другом… Мы обрели свое место на синих лугах смерти…
Пробило четверть шестого. Отзвуки боя часов размыли и унесли его слова. Оп Олооп плыл в подвешенном состоянии, словно преследуя химеру.
Затем, сам не понимая почему, он высунулся в балконную дверь. Какая страшная, головокружительная высота! Вихрь, втягивающий в себя все мрачные мысли, оглушил его. От тротуаров вверх поднялся второй вихрь, заставивший вращаться дома, деревья и машины в демонической сарабанде. Оп Олооп словно оказался меж двух хаосов, свирепо перемалывающих его изнутри и снаружи. Он вцепился в перила, как утопающий. Стихия яростно разносила все вокруг на куски. Он приоткрыл глаза, и улица встала вертикально. Превратившийся в резину асфальт
