прилип к векам. И тянул, тянул с такой силой, что Оп Олооп начал раскачиваться в трансе, поддаваясь. И, когда головокружение уже почти вырвало его с балкона, Оп Олооп закрыл глаза, отрезав себя от этого аттракциона.
Потный, дрожащий, он попятился к письменному столу. Сел. Посреди полного душевного расстройства вдруг прорезалась широкая полоса света:
— Синие луга смерти!
И в этой полосе, подобной триумфальному фризу, — четкий и хрупкий образ Франциски, отражающийся бессчетное число раз, и каждый раз с новым очарованием, с новой нежностью.
Оп Олооп не смог продлить чуда.
Придя в себя, он почувствовал, что его рабочий кабинет, уставленный книгами, картотечными ящиками и арифмометрами, увешанный графиками, вызывает у него отвращение. Он, наполнявший часы мудростью, пришел к разочарованию тщетой. Все казалось ему убийственным. Все было бесполезным. И он испытал не боль, но едкую горечь, когда Время встряхнуло его пустой одр и сказало:
— Болван, в следующий раз наполняй свои часы любовью.
Вертясь в кресле, терзаемый глубокими душевными ранами, Оп Олооп поднес руку к груди и нащупал свою записную книжку. Опьяненный внезапным интересом, он открыл страницы, предназначенные для учета его либидо. И в квадрате, отведенном тысячному номеру, написал:
— Кустаа Иисакки, 21 год, финка, блондинка, потрепанная. Дочь Минны Уусикиркко. Почти что моя дочь… Дочь моих снов! Прерванный коитус. 0 0 0 0…
Оп Олооп
Пока он прописывал нули, в горле у него встал ком, и он простонал:
— И это — любовь, Минна?.. И это — счастье, Кустаа?.. И это то, что ты обещаешь, Франци?..
Он раскраснелся. Ответы, очевидные ответы, обострили его эмоциональное сумасшествие. Все эмоции стали ему неприятны. Однако вскоре его уныние усилилось еще больше из-за ничтожного совпадения. Подписавшись под тысячным пунктом своей любовной статистики, он заметил, что четыре «О» его имени и фамилии совпали с четырьмя нулями в предыдущей строке. Оп Олооп увидел в этом дурной знак. Драматизируя, он истолковал четыре нуля как баллы, проставленные за четыре основные дисциплины его жизни: свободу, труд, культуру и любовь. И былая радость жизни наполнилась сумрачными красками.
Искусство и наука всего сущего кроются в умении справляться с ударами судьбы. Читая в отрочестве Доде, он усвоил эту истину, которая направляла его на жизненных перепутьях. Но сегодня ночью все fatums и anankés бились в конвульсиях на шабаше в его голове. И он не мог прогнать их. Средства, используемые на протяжении двадцати лет, чтобы подняться, очиститься и исполниться славы, оказались бессильны. Чистой воды иллюзия, злокозненные насмешники предопределенного греха, настолько предопределенного, что его блеск можно увидеть даже в четырех нулях его подписи!
Статистик погрузился в спокойное созерцание. Подвел сухие итоги своего жизненного пути. Он был ошибочным. Взвесил перспективы новых направлений. Они были ужасны. И тогда Оп Олооп покорно принял свою судьбу, свое бессилие и свою бесплодность. И признал, что являет собой воплощение абсурдной теоремы.
Увидев перед собой конверт с адресом Ван Саала, который хотел надписать еще утром, он взял его в руки. Одиночество уже написанной «S» резало ему глаз, напоминая о пренебрежении другом. Чтобы избавиться от этого чувства, он решил написать ему первым. Божество, ответственное за сосредоточение последних душевных сил, наполнило его таким светом и крепостью, что он писал, не думая:
Дорогой Пит!
Молчи! Пока можно жить достойно, нужно жить. Но когда исчезает главное, жить — значит быть трусом. Не суди меня. Только смерть судит жизнь. Вот мой приговор.
Молчи! Пусть твоя улыбка будет исполнена нежности понимания. Пусть пропасть моего забвения озарит крошечное солнце, что блестит в твоих зрачках. Солнце, что катится в твоих слезах.
Молчи! Зачем терзать себя бесплодными воспоминаниями? Добавь к ним воспоминания обо мне, и все. Ты тоже — лишь повод для воспоминаний… Да не вызовет их из небытия любовь! Тебя ослепят воспоминания о будущем, которое ты выковал в своих мечтах. А это фатально.
Молчи! Ты знаешь, что мой эгоизм противоречил всему, чему только мог, а теперь я противоречу «верховному принципу абсолютного долга». Ты знаешь, что, прибегая к эвтаназии, я смеюсь над Богом. Поэтому закрой рот и терпи.
Молчи! Не укрывай покрывалом своей жалости мое тело. Не философствуй попусту о примерах. Каждый из нас — грустный пример несуразных ошибок на наполненном парадоксами жизненном пути, ошибок, которые мы переживаем вновь и вновь в глубине души.
Молчи! Трагическое молчание на искаженном лице. Верни мое дыхание ветру, мой огонь солнцу, мою тень земле. И всю мою болтовню извечной немоте этого мира. Ни слова. Это слишком опасно. Ты можешь услышать себя…
Молчи! Я — душа, на которую навалилось много смерти. Я горжусь этим. Это единственное состояние, которое имеет смысл… И после смерти я буду искать твоей дружбы, ибо ты великая находка моей жизни. Мы еще поболтаем на мистических дорогах.
Осанна, Пит!
ОП ОЛООП
Он прочитал письмо с холодным спокойствием. Его действия определялись планом, вызревшим в его подсознании, и были свободны от чувств. Оп Олооп взял новый лист и написал:
Гастон,
Кустаа Иисакки, «шведка», о которой Вы мне рассказали, — моя духовная дочь. Я не смог воплотить свои мечты в жизнь, и
