наших карманов, скотина, живешь.
– Мы идем на уступки нашему населению.
– Вашему?!
– Перераспределяем налоговую нагрузку.
– Между кем?
– Вводим социальные выплаты, льготы… В общем, не о чем говорить, претензия не ко мне. Мир стоит на налогах. Или вы платите, или вы не живете.
– Я не живу, – заявил пришедший.
– Это многие так говорят, – согласился инспектор. – А на самом деле живут, еще как. Еще лучше нас живут, между прочим. Каков ваш метраж?
– Метр восемьдесят, скотина.
– Отлично! Это выйдет вообще копейки. Произведите перерасчет. Он, конечно, значительно снизит сумму налога. Вы переехали?
– Переехал.
– Давно?
– Три года назад.
– Странно, что не отмечено в налоговой декларации. Это наша вина. Безобразие, – в первый раз возмутился налоговый чин. И хотя производить подобный перерасчет было ему не по рангу, он взялся за это ради спокойствия пришедшего к нему гражданина.
Словом, налогоплательщик вышел из кабинета налогового инспектора очень довольный. Даже, можно сказать, полностью успокоенный. Оставив в книге отзывов и предложений благодарный и единственный в своем роде автограф с подписью:
«Константин Михайлович Тапочкин. Москва. Улица Донская. 544 участок».
Если правду сказать, товарищи, все умны мы задним числом, покопавшись, скажем, в своей неприятности. Поискав в «Википедии» знания, все остры на язык, анекдот чтобы вовремя рассказать, нужно знать ко времени анекдот. Все обиды наши с вами на жизнь озаглавить следует «ЕСЛИ Б ЗНАТЬ».
Словом, так иной раз захочется переписать жизнь прожитую, провести, так сказать, над проделанным исправления, дайте только кто-нибудь чистую тетрадку объемом 380 страниц. Тут и каждый справится, без редактора.
Ф.М. Булкин
Не таков, как мы, был наш Путиков. Он хитрей нас всех нас хитрил жизнь. Потому что, только скажем мы «Надо было так сказать этой сволочи, этой гадине или так» и почувствуем острое сожаление о неотвеченном, будем дальше так обо всем беспомощно сожалеть.
Николай же Васильевич Путиков был тишайший самый посреди нас всех человек. Безответный. Никогда не слыхали мы от него выражения оскорбительного в ответ оскорбителю, никогда не слыхали: «Если б я знал! Да и черт подери всех вас!» Никогда не слышали мы от него…
Оставался произошедшим доволен всегда этот странный, воистину очень странный, товарищи, человек. Выражение лица имел он всегда спокойное, с потаенной какой-то радостью улыбался. Удавалось это ему как никому, это да, только как же все-таки это ему… удавалось?
Дело в том, что было у нашего Путикова одно тайное в жизни занятие, был секрет у него спасительный, от всех бед. И секрет его нам завещан…
Так придет он домой с работы под вечер, пива в палатке купив бутылочку (одинокий был человек, никогда не женат, бездетный). То с пельменями придет, то с сосисками, как и все мы, придет он усталый, расстроенный, и, конечно, ужин от разочарований жизненных не спасет. Так, поужинав, он пройдет в свою комнату, откроет тетрадь, день запишет – и перепишет все как нужно ему, все как нравится чтобы было. За ответом колким или за знанием подключит в телефоне мобильную сеть, интернет, где что нужно заранее справится и так ответит какому-нибудь из нас, так ответит! Ну а если не понравится переписанный день, то и этот вычеркнет, перепишет.
И сидит так, бывает, до самого позднего вечера, до рассвета бывает, сидит, правит жизнь свою, пишет, пишет… А потом с утра опять нам всем улыбается и молчит.
И теперь он, взгляните, пожалуйста! Вот сейчас! Умиротворенно, блаженно лежит, улыбается этот многие жизни свои за одну-единственную исправивший человек.
Вот еще отправил в редакцию десять дней своей жизни. Извините, скажут там мне опять, наверное, пока не годится. «Развивайтесь, пробуйте, свой ищите язык, меняйте, думайте. Перепишите – присылайте».
А как переписать-то мне их? Ведь уже я их прожил…
Ф.М. Булкин
А Проплешкину Коле из нас из всех одному повезло. Ему два за сочинение поставили, вызвали в школу родителей и велели переписать.
Сочинение называлось «ЖИЗНЬ».
Трудно стало мне из дому выходить, заходить. Сердце так и замрет под окошком ее на лестнице без всякого окрика. Что она: прочла, не прочла?
Ф.М. Булкин
«Неприятный малый какой…» – с раздражением думал Лавр Андреевич Живодаров, лауреат Рождественской премии за заслуги перед русской словесностью, с неприязнью поглядывая на тощего юношу, то и дело подбегавшего к банкетному столику с тем, чтобы, вновь наполнив бокал, с робкой улыбкой, обращенной к Лавру Андреевичу, поднять его жестом восторженного почтения.
При жесте этом взгляд Живодарова устремлялся то сквозь навязчивого поздравителя, то поверх него – «неизвестного, неприятного, суетливого, из тех вечных юношей, что пожизненно остаются неопределенного возраста, лет тридцати».
Подмигивания Неприятного вызывали в душе Живодарова ощущения странные и даже тревожные. Он не знал его. Понятия не имел. И знать не хотел, однако внешность юноши будила в душе его какое-то смутное воспоминание, ощущение отдаленного узнавания… Неприятного узнавания… Дежавю? Словом, очень и очень неприятное чувство. Так, окруженные почитанием, в миг получения награды перед отечеством не замечаем мы тех скромных своих приятелей, что служили нам прежде поручнями на пути до олимпа.
Неприятный тем временем не оставлял усилия остановить взгляд классика на себе, чем наверняка хотел заслужить возможность после сказать: «Ах, да! Лавр Андреевич, как же, как же, близко знаком…»
Был он, видимо, свой, но скорей не для присутствовавших на вручении, а для самой среды банкетного зала, где бесплатные угощения всегда служат поводом не потратить на пропитание собственных средств. Речи шли о литературе, были либеральны в отношение политики и весьма неприязненны – о погоде. За окнами банкетного зала Большого театра, где происходило награждение и чествование, стоял отвратительнейший ноябрь.
Своих среди собравшихся не было для Лавра Андреевича. Он был выше каждого из «своих», и лишь господин неприметный советник по делам культуры из администрации президента, был единственным, что стоял положением на одной ступени с Лавром Андреевичем, на той самой узенькой перекладине, что, приближая к царству земному и его закромам, делает некоторых счастливчиков недоступными для мелочной суеты.
Словом, пора было уходить.
Лавр Андреевич придал и без того утомленной физиономии еще более утомленное выражение (нужно заметить, что и в самом деле слава томила, обременяла его сознанием необходимости отвечать мелюзге и произносить что-нибудь благодарное). Благодарить их было, по сути, не за что, не о чем. Ибо
