Лавр Андреевич твердо знал: никто, его кроме. На литературном олимпе – Зевс, на волчьей свадьбе – Акела, был он тот самый волк, что, опережая умением, знанием, гением поколение, понимает, что рано или поздно его загрызут.
«Эта публика… эти люди… Отвратительно… унизительно…»
В миг этого размышления Лавр Андреевич очутился с Неприятным лицом к лицу.
– Лавр Андреевич! Боже мой, как я рад… Позвольте за ваше… – залепетал тот и, потянувшись к бутылке шампанского, стал наливать, расплескивая и смущенно хихикая. Лавр Андреевич молча прикрыл бокал.
– Нет-нет… Прошу вас… – залебезил Неприятный. – Лавр Андреевич! Никого, кроме вас… Лавр Андреич! Никто, кроме вас… – И поскольку Живодаров был не чужд столь редкому средь «своих» проявлению искренности, он, смягчась, убрал руку.
– Знаете что… Знаете ли, знаете вы… кто вы! – Неприятный пытался придать лицу своему хоть какой-нибудь вид, но лицо его было так неопределенно, изменчиво, из тех пластилиновых лиц, какие способны преображаться и преображаться, сменяя калейдоскоп узнавания до пустого ненаписанного листа…
– Вы, Лавр Андреевич… Вы… позвольте сказать… – Молодой человек лопотал так восторженно, громко, взволнованно, что многие стали обращать внимание на эту дурацкую сцену. – Пожать вам руку. Руки… руки золотые ваши… мои… Лавр Андреевич, гений… Вы гений! – Юноша пошатнулся и, внезапно приникнув к обшлагу юбилейного пиджака, вцепившись в фалды, пролепетал заплетавшимся голосом где-то под горлом классика: «Благо-да-рю!..»
Лавр Андреич хмуро и уверенно отнял доходягу от своей монументальной груди, и, поскольку юноша оказался крепко нетрезв, а Живодаров крепок и трезв, жест этот послужил толчком, придавшим обратное движение поздравлявшему, и тот, не удержавшись, рухнул на пол…
Отвратительная сцена эта окончательно вывела Живодарова из себя, и, переступив распластавшегося, он непреклонно двинулся прочь из банкетного зала.
– Благодарю! – крикнул вслед упавший. Лавр Андреевич обернулся. Почитатель застыл на коленях, простирая вслед ему руки… И в этот момент Живодаров и сам застыл с приоткрытым ртом, пораженный, как молнией, узнаванием. Ибо юноша сей был оживший герой его книги.
В этот миг торжества, триумфа литературного над опытами профессора Преображенского по созданию человекособаки Шарика, триумфа генной инженерии с ее клонированием, в этот миг воплощенья мечты в реальность, мечты создать из неодушевленной бумаги телесное, «Франкенштейна от русской словесности», вдохнув дух в ничто нажатием клавиш, Лавр Андреевич проснулся в своей темной маленькой комнате, передвинулся от жены своей Веры к стене и пробормотал в полусне сокровенное, то, чего жена, увы, не расслышала, Лавр Андреевич пробормотал:
– Вера… я написал человека.
Время же понятие растяжимое, зависящее от степени необходимости ожидаемого. И чем больше необходимость, срочность его, тем дольше кажется промежуток между секунд. Только в счастии время коротко. Счастье – миг.
Да! Сегодня, слава богу, не было этой страшной женщины на посту, вероятно, вахтою «два на два» стоит она цербером, на вратах от царства Аида.
Что ли, мне жениться на ней, чтоб она меня прочитала?
Нет, пожалуй, жениться нельзя, рискованно. Согласиться может она, а после так и не прочитает?
Ф.М. Булкин
Один день всего проспал Михаил Михайлович. Он решил – подремлю, ничего от этого не случится. И действительно, так и вышло. За тот день ничего не случилось с Михаилом Михайловичем. Но и в следующий день ничего не случилось с ним, и потом, через день. Ничего не случилось с Михаилом Михайловичем за месяц, за год ничего не случилось с ним. Ничего не случилось с ним за все остальные годы, и за целую жизнь ничего не случилось с ним. Но нельзя сказать, чтобы уходил Михаил Михайлович этим фактом разочарованный. Он был даже рад, что единственный из нас всех сумел прожить так, чтобы с ним ничего не случилось.
Не пойму я никак по ее поведению, прочитала ли она сборник новый мой или нет? Время тянет она, или я его тороплю?..
Ф.М. Булкин
А еще один наш, Андрей Сергеевич, посвящал все время свое свободное весьма странному на первый взгляд увлечению (впрочем, странен этот мир, его увлечения, и все мы в нем странные, со стороны).
Андрей Сергеевич во время свободное садился за стол против циферблата кухонного и, вперив пристальный взор в сей простейший прибор для измерения бесконечности, замирал, наблюдая за ходом секундной стрелки. Все лицо его, снулое в часы обязанностей прижизненных, во время занятия этого преображалось неузнаваемо, глаза загорались таинственным, никому неведомым торжеством, губы медленно шевелились.
Торжество героя этого между тем имело простейшее объяснение. Дело в том, что нет, и не было, и не будет ни на том, ни на этом свете такого мгновения, чтобы в расстоянии, пройденном стрелкою за секунду, ничего не случилось.
Каждую секунду пчела медоносная совершает 250 взмахов крыльями, поисковая система Google обрабатывает 63 000 поисковых запросов, 20 000 банок кока-колы продается в эту секунду! Шесть ударов за миг, наблюдаемый в циферблате Андреем Сергеевичем, отбивала молния в разных точках земли. Четыре человека появлялись на свет, и один умирал. То была скорость, равная одной смерти в секунду.
Андрей Сергеевич, постигая это непостижимое, сидел неподвижно, иногда моргая все с той же непостижимой скоростью «смерть в секунду», и в миг, когда ресницы его непроизвольно смыкались и размыкались, улитка проползала один миллиметр…
Шевелились губы. «И раз, и два, и три…» – считали они. И когда, миновав предел «шестьдесят», убийственная секунда, преобразовываясь в минуту, начинала новый отсчет, Андрей Сергеевич вздыхал и тоже начинал счет с начала.
И со скоростью «смерть в секунду», по бесконечному кругу двигаясь наравне с миллионами закипающих чайников, глобальными катаклизмами, медоносными пчелами, человеческими трагедиями, комедиями, сливаясь с происходящим в едином мгновении, ощущал Андрей Сергеевич с живительным облегчением, с благодарностью неизменною, что оно его миновало.
Иной раз напишешь такое что-нибудь, да и сам от себя в себя никак не придешь. «Ай да Булкин, ай да Федор Михайлович! Ай, злодей!»
А потом идешь нее мимо и думаешь: знала б только ты, женщина глупая, какой человек, Человечище! по твоей судьбе только что околицей прошагал…
Ф.М. Булкин
Признание мое добровольное писано мною, Аркадием Ильичом Стогосветовым, в трезвом уме, твердой памяти, с того света, в надежде неугасающей на прощение и амнистию. Без надежды.
Признаю ныне полностью вину свою я. Наказанье – заслуженным, справедливым. Ни одно из смягчающих преступленье
