женщины клонилась назад, и сама она вот-вот могла свалиться с табуретки.
— Помни о муже, — тихо, злобно проговорил Парасюк, и учительница невольно открыла рот.
— За здоровье Гитлера! — гаркнул Парасюк.
Прасковья Васильевна, давясь кашлем, задыхаясь от едкого сивушного запаха, со слезами на глазах бросилась от стола.
Люда не выдержала:
— Что вы, подлецы, делаете?! — гневно крикнула она, войдя в горницу и бросаясь к матери. — Почему издеваетесь над старым человеком? Оставьте наш дом! Уходите!
Но полицаи как будто и не слышали ее слов, а только, обернувшись, с наглым пьяным интересом смотрели на нее. Только Василь растерялся, смущенно опустил глаза. Люда ухватила за плечи мучимую кашлем мать и увела ее на кухню. Потом вышла в сени, чтобы отдышаться, отдохнуть от пьяного гомона, от табачного смрада, отравлявшего весь дом. Она прислонилась головой к прохладной глиняной стенке, прижав руками разболевшиеся от напряжения виски. Ей было больно и стыдно. За маму, добрую, слабохарактерную женщину, которую, оказывается, враги могут заставить делать все, что им заблагорассудится. Тревожно за отца, о котором сегодня высказано было столько загадочных намеков. До слез жаль себя, братишку, знакомых, односельчан, для которых наступили тяжелые, омраченные нуждой и неволей дни.
Она увидела, как кто-то чужой, не мать, осторожно отворил дверь, но не тронулась с места: Василь.
— Хочу поговорить, — подходя к ней, торопливо произнес он, — по важному делу…
— Не подходи! — вскричала Люда. — Не хочу иметь с тобой никаких дел!
— Это касается твоего отца, — тихо проговорил он.
Чувствуя страшную ненависть к Василю, как и к его дружкам, Люда не стала вникать в смысл его слов.
— Немецкий прислужник! Убирайся вон! — выкрикнула она ему в лицо и побежала в соседний дом, где жила школьная сторожиха.
Когда вернулась домой, полицаев уже не было. Мать кормила вернувшегося с поля голодного Федю, а потом они втроем убирали замусоренную, заплеванную горницу.
Михаил Ильич пришел, как и обещал, только на следующее утро. И не успела закрыться за ним дверь, в дом ворвались немцы в сопровождении полицаев, которые, оказывается, вторую ночь сидели возле дома в засаде. Долговязый немец и Парасюк схватили старого учителя и стали заламывать ему руки. Федя бросился на помощь отцу. Но офицер отшвырнул его в угол. Мальчик встал и бросился на него с кулаками. Тот левой рукой ухватил мальчишку за плечо, а правой, с зажатым в ней пистолетом, ударил по голове. Федя упал замертво. Люда метнулась к нему, но другой услужливый солдат, подумав, что снова нападают на офицера, с остервенением ударил девушку прикладом в грудь.
Люда не помнила, как немцы уводили отца, как мать вместе со школьным сторожем хоронила Федю. Она пришла в себя через несколько дней, Когда дома никого не было. Потом пришла Прасковья Васильевна и прерывающимся, чужим голосом проговорила:
— А я, дочка… Я ходила… ходила…
Она ничего больше не сказала, и, как подкошенная, упала на кровать. Больше она не вставала. Только на другой день Люда узнала у соседей, куда ходила мать. Она ходила на площадь перед бывшим сельсоветом, а теперь комендатурой, где оккупанты повесили отца.
Похоронив мать, Люда пошла на восток, навстречу советским войскам. Она не знала, сколько времени шла, где проходил ее путь. Добрые люди жалостно качали головами, глядя на изнуренную голодом девушку, и заботливо усаживали за стол. Она шла и днем, и ночью и не боялась теперь ни злых людей, ни волков, которых почему-то особенно много развелось в военные годы…
* * *
В жизни часто бывает так: находишь не там, где ищешь. Только я закрыл дверь своего кабинета, как ко мне заскочил литсотрудник сельскохозяйственного отдела Саша Суров и ликующе провозгласил:
— Михаил Леонидович, с вас шампанское! Я нашел таинственную женщину в мордовском платке. Можем завтра же поехать к ней в гости!
В дверях уже толпились любопытные. «Откуда они и Суров знают о моих поисках?» Но сейчас мне было не до догадок.
— А как ее зовут, если ты ее нашел? — ни на что не надеясь, спросил я.
— Докладываю. Людмила Михайловна. Фамилия Вельдина. Заведует медицинским пунктом в Лаймове. Какие еще нужны сведения?
Я не верил своим ушам. В Лаймове… Это же то село, о котором говорила Клементьева. И Вельдина. И Людмила.
— Это она! — обрадовался я. — Наверняка она! Где ты ее видел? Когда? — наступал я на Сашу.
— К сожалению, не видел я ее, Михаил Леонидович. Командировка кончилась. Успел только заехать в райздрав.
— Э-э-э, — осмелели, входя, сотрудники. — А мы-то спешили на шампанское!
— Шампанское будет. Несколько позднее, — успокоил их я и выпроводил из кабинета.
Теперь можно было допросить подробнее Сашу: откуда он узнал о моих поисках. Все оказалось просто: Крышкин снабдил отъезжающих в командировки фотографией, что была у меня, и просил обязательно заглядывать в здравотделы. Саше повезло раньше других с командировкой именно в этот район.
Ехать, ехать, не откладывая, решил я, хотя не представлял еще, как я объясню это свое отчаянное желание жене. Вера знала о моей фронтовой привязанности. Я ничего не скрывал от нее, но до сего дня я сам не знал, что память всколыхнет мое чувство так глубоко и безоглядно.
Какой же светлой и чистой была наша встреча, чтобы пронести ее через столько лет!
* * *
…Гудел за стеной коровника буран, вскрикивали в бреду раненые, и тихо звучал вздрагивающий голос Люды:
— Это было возле Миллерово. Почему-то я запомнила этот город. Уже слышен был фронт. Одна старушка спрятала меня в погреб, и я там просидела несколько суток. Все порывалась выйти на свет. Конечно, совсем безумная была. Удержала старушка, сберегла. Через село шли отступающие немцы и зверствовали, как хотели. Страшно сидеть все время в темноте. Ты этого ни разу не испытывал? Я счет дням потеряла. И вот надо мной открывается крышка, и наклоняется военный, я даже испугалась вначале. Старушка кричит: «Выходи скорее! Свои!» А я уже не хочу выходить. Боюсь. Сама не знаю чего. Вылезла наконец, упала на грудь солдату и разрыдалась. До этого не плакала, даже когда хоронила маму. Какая-то каменная была. А тут разревелась, никак меня не остановят. Вроде заморозили меня, а тут стала оттаивать. С тобою так не было?
Я молча киваю головой и смотрю в глаза этой хрупкой девушке, на которую война обрушила столько бед. Чувствую, как во мне разливается нежность, и хочется сделать для нее все самое хорошее, на что я только способен.
В углу кто-то громко застонал. Люда поднялась и, задержав на мне затуманенный грустью взгляд, быстро пошла
