о науке.
— Не будем, — кивнул он. — Не сейчас. В другой раз. Когда ты придешь к нам на ужин. Тогда мы от души поговорим о науке. — Он посмотрел на парня своей дочери, и у него уже не возникло ни капли сомнений — он точно видел его раньше. Он его знал. Вот только откуда он его знал, Хофмейстер никак не мог вспомнить.
— Скажи, пожалуйста, — спросил он. — Не мог ли я видеть тебя по телевизору? Тебя показывают по телевизору?
Молодой человек покачал головой:
— Я занимаюсь музыкой, но я не знаменитость. По телевизору меня не показывают.
— Но мы ведь уже встречались, не так ли? Мы же знакомы.
Парень покачал головой:
— Нет, мы не знакомы. Я никогда раньше вас не видел.
— Пап, перестань, не веди себя так странно. Вы с Шукри никогда не встречались. И нигде ты его не видел.
— Может, где-то на улице в нашем районе?
— Шукри никогда тут не бывает. Он живет совсем в другой части города.
— В какой части?
— Недалеко от Центрального вокзала, — сказал парень. — На одном из островов.
Хофмейстер кивнул. На одном из островов. Он сделал еще два «Кир-рояля», для этого человека и для своей младшей дочери. Сам он снова взял белое вино.
— А вот это, — сказал он, когда стаканы снова были наполнены, — место, где мы с вами находимся, это лучшая часть улицы Ван Эйгхена. Чуть дальше, от улицы Якоба Обрехта, район уже не такой престижный. Тоже очень приличный, но я бы не хотел там жить. На самом деле это место, эти несколько квадратных метров, это лучшее место в Амстердаме, а значит, и в Нидерландах.
Он чокнулся своим стаканом с бокалом молодого человека, а потом легонько коснулся им и бокала Тирзы.
— За этот вечер, — сказал он. — За этот праздник. За ваше счастье и за счастье всех людей. Спиноза считал, что нельзя быть счастливым, если твое счастье делает других людей несчастными. Ты ведь знаешь, кто такой Спиноза, я полагаю?
— Пап, давай сегодня обойдемся и без Спинозы. И без Достоевского с Толстым. Не сейчас, ладно? Пожалуйста, пап?
Он осушил свой бокал и немедленно снова его наполнил.
— Видишь, — сказал он. — Видишь, Шукри, я под каблуком у моей дочери. Моя дочь — мой босс. С самого начала, как только она родилась. С первой минуты. И знаешь почему? — Он перешел на шепот, как будто собирался поведать им тайну, которую не должен был услышать никто другой. — Потому что она — царица солнца. Тирза — моя солнечная королева. Смотри, осторожней, скоро и ты окажешься у нее под каблуком.
Хофмейстер сделал большой глоток, поставил стакан на столешницу, выхватил у Тирзы ее бокал, залпом осушил его, тоже поставил на столешницу и поднял Тирзу на руки.
Он поднял свою дочь так высоко, как только мог. И с огромным усилием, сдавленным голосом, потому что дышать было ужасно тяжело, сказал:
— Видишь, я все еще могу тебя поднять, моя царица солнца. Если надо, я могу пронести ее хоть до середины Амстердама. Правда, Тирза?
Он стал кружиться с Тирзой на руках, еще и еще. Он кружил ее по кухне, как драгоценный трофей, как божество. Он кружил ее, пока не выбился из сил.
Он поставил ее на пол. Голова ужасно кружилась, и ему пришлось ухватиться за столешницу. Кухня продолжала вертеться у него перед глазами. Собственная дочь кружилась у него перед глазами.
Все замолчали. Никто не знал, что сказать. Тирза схватила Шукри за руку.
Так они и стояли, втроем на кухне.
Хофмейстер почесал затылок. Кухня постепенно замедлила вращение. Он пришел в себя.
Но они до сих пор не знали, что сказать.
Тишина затянулась. Тишина становилась болезненной.
— Пойдем в комнату, — наконец сказала Тирза своему другу. — Пойдем веселиться. Моя мать тоже здесь. Чтобы ты был в курсе на всякий случай. Но лучше мне тебя с ней не знакомить.
— Было приятно познакомиться, господин Хофмейстер, — сказал молодой человек. — Мы ведь еще обязательно увидимся?
— О, ну разумеется, мы увидимся, — отозвался отец Тирзы. — Сегодня попозже. Или в другой раз.
Она прошла вперед, его дочь, молодой человек за ней, рука в руке. Тирза напоследок махнула отцу и подмигнула ему. И он остался один на кухне.
И в этот момент его осенило, что он забыл. Суши! Он же не предложил им суши.
Он посмотрел на часы. Почти без четверти одиннадцать.
Хофмейстер сунул голову под кран с холодной водой и снова почувствовал, как в голове что-то гудит, это было похоже на глухое жужжание насекомого, но он знал, что это на самом деле. Это была молитва.
Он не стал вытирать лицо и остался стоять посреди кухни, пока с него капали капли. Он снова был в полном порядке, он освежился. Тирза вернулась. Можно было начинать праздник.
Он достал из холодильника поднос с сашими, снял с него пленку и разложил рыбу на специально приобретенное по этому случаю блюдо.
— В одиннадцать я начну жарить сардины, — сказал он вслух самому себе.
Его супруга прижала к стенке парня, чье имя Хофмейстер не мог вспомнить, и что-то громко ему говорила. Стол передвинули, свет притушили, но сашими имели успех. Гости ели и пили с жадностью. Голод и жажда шли рука об руку.
Тирза и ее молодой человек разговаривали с юфрау Фелдкамп. Какая-то девочка, как ее зовут, он тоже не помнил, окликнула его: «Пойдемте танцевать, господин Хофмейстер!» Он решительно помотал головой и сказал с самой милой улыбкой: «Нет, сегодня я — служба кейтеринга».
Она его даже не слушала. Эта девица уже забыла, что звала его, и потащила танцевать учителя экономики. Ханс охотно дал себя утащить.
Хофмейстер стоял с блюдом посреди гостиной. Ему казалось, что он невидимый, и нельзя сказать, чтобы это было неприятное чувство. Как будто он был здесь и не был. Человек, на которого не обращают внимания, вот как можно было его назвать. И как ни странно, теперь он этим гордился. Раньше такого не случалось. Тогда кто-то из коллег говорил: «Я тут недавно был на одной презентации, и знаешь, что там произошло?» И только через несколько минут, если вдруг возникала пауза, Хофмейстер вставлял: «Я в курсе, я же там был».
Он был там, он присутствовал, но его никто не замечал.
Хофмейстер наблюдал за происходящим в гостиной. Тирза и ее парень все еще беседовали с юфрау Фелкамп. Он никогда бы не подумал, что юфрау Фелдкамп может вести такие бурные беседы, Она совершенно расслабилась. Госпожа
