их первой жертвой. Ты заслужила. Такие люди, как ты, заслуживают голодной зимы, и не одной, нет, четырех подряд.
Она прижалась к нему еще сильнее.
— И что же я за человек? — прошептала она ему на ухо. — К какой категории я отношусь? К категории «заслужила голодать»?
— К категории, которая мнит себя такой счастливой и неуязвимой, что даже не считает нужным заглянуть в газету. Вот о какой я категории.
Он схватил попавшийся под руку половник и пошевелил сардин на сковородке, чтобы они не пригорели.
— Я начисто пропустила целую третью мировую войну, — вздохнула она. — Ну прости меня, Йорген, прости же меня, что я так неуважительно обошлась с мировой войной, но где же ром? Не томи меня.
Он отодвинул ее от себя локтем.
Она снова в него вцепилась и прижалась к его заднице.
— Пошла вон! — закричал он с половником в руке. — Пошла вон! Грязная дрянь, пошла вон!
— А третья мировая война уже закончилась? — прошептала она ему в ухо. — Или она все еще продолжается? Ну, просвети же меня. Расскажи мне.
Он перевернул рыбу. Готовка всегда его успокаивала.
— Я не в настроении слушать твои глупости. Бутылка рома должна быть в холодильнике. И мне за тебя стыдно. Тебе чужда любая культура. Ты варвар. Вот кто ты. Когда я встретил тебя, то подумал: какая культурная девушка. Возвышенная. Художница. Наверняка интеллигентная и культурная. Так я думал. Академия художеств. Она столько всего должна знать. Ха! Да ничего подобного! Слышать звон, да не знать, где он, — это максимум, на что ты способна.
— Я тоже не в настроении слушать твои глупости. И я не глупая. Я просто пришла за ромом. Я хочу рома. Я хочу тебя. Я хочу хоть кого-нибудь. Ты — хоть кто-нибудь, Йорген? Ты кто-нибудь?
Он опять ткнул ее локтем и уставился в сковороду. Ему нисколько не мешали брызги раскаленного масла, он смотрел как загипнотизированный. У сардин такая красивая кожа, она намного красивее человеческой, хотя он, разумеется, никогда не видел, как выглядит человеческая кожа, если поджарить ее на сковородке.
Супруга открыла холодильник, нагнулась и стала искать, как он примерно час назад искал томатный сок.
— Мохаммед Атта, — сказал он, — был одним из террористов, он был главарем террористов. А друг Тирзы — это его брат, или сводный брат, или двоюродный брат. Или дядя. Или шурин. Но в любом случае это какой-то Мохаммед Атта. Он из того же мяса, та же челюсть, тот же взгляд. И те же самые мысли, это точно! Та же ненависть! Ненависть к нам. Ненависть к тому, кто мы есть и почему мы такие.
— И кто же мы, Йорген?
Она вытащила из холодильника несколько бутылок, вздохнула и пробурчала:
— Тут все забито битком, ничего невозможно найти.
Пока он вытирал руки о фартук, ему в голову вдруг пришло, что он сказал «мы». Мы, и даже не задумался. Это пришло само собой, как будто так и надо. Он ненавидел «мы».
— Мне кажется, я вспомнила, — сказала она. Она нашла ром. — Мохаммед Атта, это же одиннадцатое сентября? Одиннадцатое сентября, верно? Нет? Одиннадцатое?
Она открыла бутылку и полезла в холодильник за колой.
Разбавила ром колой и сделала глоток:
— Одиннадцатое сентября, правильно? Господи, кажется, что это было уже так давно. До чего же я была счастливой тогда. Я была влюблена. Я чувствовала себя такой юной, я не знаю, я чувствовала, как будто мне…
Сардины были готовы. Он выложил их на большую тарелку. И до сих пор не удостоил свою супругу ни единым взглядом.
— Двадцать. Восемнадцать. А порой и шестнадцать, — сказала она шепотом.
Он посыпал рыбу петрушкой и залюбовался, с трудом подавляя желание улыбнуться.
— Знаешь, — сказал он, снимая фартук, — ты знаешь, почему они ненавидят тебя и меня, и наших соседей? Потому, что мы верим в счастье. Не в Бога, а в счастье. Потому, что мы все — индивидуальности, мы все — отдельные личности. А не стадные животные.
Она пила ром-колу, держа стакан как ребенок — обхватив обеими руками. Она посмотрела на него — на лице у нее были следы бурного танцевального вечера, толкотни в душной гостиной. Макияж не растекся, а как будто поблек и засох. Резко проступили морщины.
— Йорген, ты же вообще не веришь в счастье. Твоим богом всегда было несчастье. Ты не хотел в жизни ничего другого, кроме как быть несчастным. И ты служил ему, этому богу, ты никогда не изменял ему, даже если чувствовал себя заслуженно преданным им, ты продолжал служить богу несчастья. Ты был его самым верным рабом. Ты заслуживаешь оваций. Как ты думаешь, почему я ушла от тебя? Мне тоже хотелось быть на первом месте. Мне хотелось лечь в постель с кем-то, кто не почитал несчастье превыше всего. Я просто больше не выдержала. Не выдержала тебя. Ну и все, что ты обожествлял.
Она подошла к нему. Она хотела его поцеловать, он это чувствовал. Он знал это.
Он отодвинул ее от себя.
— Уйди же! — крикнул он. — Не прикасайся ко мне, грязная женщина.
Она взяла свой стакан и подлила рома.
— И кто же мы тогда? — спросила она. — Раз уж мы об этом заговорили, кто же мы тогда и почему они так нас ненавидят? Кто мы, Йорген? Какие мы? Скажи мне.
Она подошла к нему со стаканом в руках.
— Положи лед, — сказал он. — Ром-кола без льда — отвратительная гадость. У тебя совсем нет вкуса?
Она обхватила его руками за шею, он не оттолкнул ее. У него не было сил.
— Знаешь, какие мы, — прошептала она и лизнула его ухо. — Знаешь, какие мы с тобой? Мы сломаны.
Она произнесла это слово как что-то приятное и возбуждающее, как будто это невероятно сексуально — быть сломанным. Самое прекрасное и желанное, что есть на свете. И обычно достается только фотомоделям и кинозвездам. Сломаны.
— Но только не говори никому. Пусть это будет нашей маленькой тайной, договорились? Никто не должен знать. Только мы с тобой знаем.
Она продолжала шептать. Хотя на кухне никого, кроме них, не было. Потом она наконец-то его отпустила.
Хофмейстер достал из кармана носовой платок и вытер ухо.
Он взял тарелку с сардинами.
— Их нужно есть горячими, я должен поторопиться, — сказал он скорее сам себе, чем своей супруге.
В гостиной он громко крикнул, отвратительно изобразив рыночного продавца:
— Сардины! Кому сардины! Таких свежих и в Португалии не найдете!
Но гостей сардины почему-то напугали. А может, они уже наелись. Хофмейстеру с большим трудом
