Внизу хлопнула дверь на блоке, это она в последний раз закрылась за Толей Грибковым. Лапшин закурил, вглядываясь в желтое лицо Ханина. Баландин, зябко ежась, предложил Лапшину:
- Подождем, Иван Михайлович, пока Ирина Ивановна управится, а погодя свезем ее домой.
Ждать пошли в кабинет Антропова. Александр Петрович только что вернулся с операции, сидел тяжело отвалясь на спинку стула, смотрел прямо перед собой сосредоточенным взглядом. Потом, словно очнувшись, сказал Лапшину:
- По-моему, Иван Михайлович, с твоим подопечным самоубийцей происходит неладное. Сдвинулось что-то в психике. Всю ночь он на окошке просидел, на подоконнике, и сестра мне рассказывала, все плакал. Соображает с трудом...
- Это какой же подопечный? - спросил Баландин.
- Тот, что мой пистолет когда-то в окошко швырнул, помните? - ответил Лапшин. - Только он больше Митрохина подопечный, чем мой.
Баландин протер толстые стекла пенсне платком, осведомился:
- Митрохинский?
Интонация у Прокофия Петровича была особая, понятная только Лапшину. Баландин Митрохина не любил и даже фамилию его произносил по-своему, почему-то с ударением на последнем слоге - Митрохин!
- Если он митрохинский, то при чем же тогда ты? - опять спросил Баландин.
- История запутанная, - вздохнул Лапшин. - Если помните, связана она с приездом Занадворова и с вопросом санкции на братьев Невзоровых...
- Разбираешься?
- Похоже, что разбираюсь...
Они еще помолчали, покурили. Антропов неожиданно сообщил:
- Надо было желудочное соустие сделать...
Лапшин и Баландин переглянулись, а Александр Петрович смутился. В матовое стекло двери постучал санитар, сказал, что ждать Грибкову не надо, она тут надолго останется. В машине Баландин попросил Лапшина:
- Ты вот что, Иван Михайлович, я тебя убедительно попрошу, займись насчет Демьянова. Жалко мужика, знаешь, как он переживает. Сколько лет в милиции, и теперь здравствуйте... Проверь там корреспонденцию эту самую...
Но проверять нынче Лапшину ничего не пришлось. Едва он вошел к себе в кабинет - зазвонил телефон: Криничный сообщил, что хотя Мирон Дроздов о Корнюхе ничего не показал, но сведения насчет Мамалыги правильные и бандита надо брать немедленно.
- Сейчас? - спросил Лапшин.
- Вечером, но именно сегодня. Я сейчас явлюсь, доложу обстановку.
Едва Лапшин повесил трубку - пришел Бочков с листами протокола допроса. Братья Невзоровы полностью сознались на очной ставке. Лапшин, хмурясь, читал четкие строчки, потом жестко взглянул на Бочкова и велел:
- Завтра нужно все выяснить с Невзоровыми и Жмакиным. Драку эту на Фонтанке поднять и все митрохинские материалы...
- Так ведь это архивы...
- За архивами или черт знает за чем человека теряем, - не повышая голоса, продолжал Иван Михайлович. - За глупостью, за туполобостью, за дурацкой, заранее подготовленной схемой...
- К завтрему, пожалуй, не поспеть материалы поднять...
- А ты постарайся, Николай Федорович, - неожиданно ласковым голосом попросил Лапшин. - Я знаю, ты мне не говори, понятно, что устаешь, а все-таки. Он ведь там в больнице с ума сходит, это точно, доктора признают...
- Я постараюсь! - тихо ответил Бочков.
Дорогу орлам-сыщикам!
В девятнадцать часов Лапшин созвал оперативное совещание у себя в кабинете. Выслушав Криничного и Побужинского, Иван Михайлович помолчал, полистал свой блокнот, который в бригаде звался "псалтырем", "святцами", "напоминальником" и еще по-разному, помолчал и заговорил:
- Таким образом, тут, как совершенно справедливо отметил Криничный, который, кстати, в эти дни вместе с Побужинским проявил неплохое умение работать, орудовала группа, возглавляемая Корнюхой. И Корнюху и Мамалыгу мы, к сожалению, упустили. Корнюха удрал у нас из рук, так же как и Мамалыга. Он самый близкий к Корнюхе человек, этот самый Иофан Мамалыга, и тесно связан с рядом других преступников.
Скрипнула дверь, и вошел запоздавший Окошкин.
- Вы ко мне? - спросил Лапшин.
- Разрешите доложить срочное сообщение.
- Докладывайте.
Окошкин подошел к столу и необыкновенно скромно рассказал, что им в будке телефона-автомата у Гостиного Двора только что задержан аферист, по кличке Воробейчик, с подложными документами, а главное, с накладными на отправку большой скоростью трикотажа и обуви, похищенных Корнюхой и Мамалыгой из главного базового склада Опторга. Грузы адресованы в Тбилиси, в Малоярославец и в Ярцево. Есть еще накладные на Зеленый Бор и на Некурихино. Но главное - это то, что Воробейчик был задержан после телефонного разговора с самим Мамалыгой и подтвердил нынешнюю гулячку.
- Что ж, годящие сведения, - сказал Лапшин. - Годящие и, пожалуй, верные. Ну, ладно, Окошкин, садитесь, мы тут совещаемся.
Василий Никандрович сел и жадно затянулся папиросой, а Лапшин начал развивать свой план операции. Говорил он сжато, вычерчивая указательным пальцем в воздухе направление ударов на нынешний вечер, и тон его был спокоен и благодушен, хотя дело касалось не просто изъятия похищенных товаров, а, по всей вероятности, перестрелки, потому что такие люди, как Зубцов, легко не садятся в тюрьму. Такой тон был в его характере, и бригада, отлично зная Ивана Михайловича, понимала, что скрыто за этим внешним спокойствием и неторопливой деловитостью...
Минут за сорок до выезда Лапшин залпом выпил стакан чаю с лимоном и, поскрипывая сапогами, пошел по кабинетам, чтобы узнать, все ли готовы и как готовы.
Везде было тихо и пусто, и только в той комнате, где сидел Окошкин, были люди, проверяли оружие и разговаривали теми сдержанными легкими голосами, которые известны военным и которые означают, что ничего особенного, собственно, не происходит, ни о какой операции никто не думает, никакой опасности не предстоит, а просто-напросто что-то заело со спусковым механизмом пистолета у Окошкина, и вот товарищи обсуждают, что именно могло заесть.
- Ну как? - спросил Лапшин.
- Да все в порядке, товарищ начальник! - весело и ловко сказал Побужинский. - Вот болтаем.
Лапшин сел на край стола и закурил папиросу.
- Побриться бы надо, Побужинский! - сказал он. - Некрасиво, завтра выходной день. Пойди, у меня в кабинете в шкафу есть принадлежности, побрейся!
- Слушаюсь! - сказал Побужинский и ушел, оправляя на ходу складки гимнастерки.
Окошкин и Бочков оба машинально попробовали, как у них с бородами, очень ли заросли.
- А почему у тебя на губе чернила, Окошкин? - сухо осведомился Лапшин.
- Такое вечное перо попалось, - сказал Вася, - выстреливает, собака. Как начнешь писать - оно чирк! - и в рожу.
- Вот напасть!
Пришло еще несколько человек, курсанты - вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:
- Здравствуйте, товарищ начальник!
Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.
- Не можешь? - сказал Лапшин. - Стыд какой! Давай сюда помазок!
Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.
Ему захотелось позвонить Балашовой, но он не знал, о чем сейчас с ней говорить, и не позвонил. Вынув из стола кольт - оружие, с которым не расставался больше десяти лет, - Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.
- Давайте! - сказал Лапшин. - Можно ехать.
Рядом с ним по старшинству сел Бочков, сзади Побужинский, Окошкин и шофер.
- Тормоза немножко слабоваты, - сказал Кадников, - так что вы не надейтесь, товарищ начальник.
Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Там командовал Криничный.
Окошкин сзади шепотом спросил Побужинского что-то о дне похорон Толи Грибкова. Побужинский ответил коротко и, как показалось Лапшину, сердито. Кадников поддержал Побужинского.
- Тоже солдаты! - сказал он неодобрительно. - Кто это, спрашивается, перед боем убитых поминает. Убитого надо в сердце иметь, а не на языке.
- А что ж, анекдоты рассказывать?
- Неплохо и анекдоты, - согласился шофер. - Верно, Николай Федорович?
Бочков промолчал.
- Тогда слушайте про попа, попадью и работника, - сказал Окошкин. Скоромно, а неплохо. Народный рассказ.
Машина вылетела на Невский. Не доезжая Садовой, Лапшин рванул поводок сирены, и регулировщик сразу же дал зеленый свет, перекрыв поперечное движение.
- Дорогу орлам-сыщикам! - сказал Бочков.
Был подвыходной. Невский в этот ветреный, теплый, почти весенний вечер кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов мокрую ледяную кору. Ревело радио, и даже в машине было слышно шарканье ног гуляющих, смех, голос какой-то девушки, которая звала:
