сторону приземистый спортивный автомобиль, похожий своей вычурной, грозной формой на уродливое подземное насекомое медведку. Скорость, думаю я, высовывая в окно на слом до отказа руку, делает встречный воздух плотным, вязким, как вода. На бешеной скорости воздух превращается в почву. И автомобиль сноровисто зарывается в него, как речной сверчок в землю.
По зимней ещё привычке дальнобойные грузовики выстраиваются вдоль обочины на ночёвку у постов ДПС. Я сбавляю до положенных пятидесяти. Непривычные региональные номера на грузовиках обращают на себя внимание, как почтовые марки дальних стран на конверте: 05 — Дагестан, 31 — Белгород, 26 — Ставропольский край. Водилы сидят вокруг костерков. Их озарённые углями лица мертвенно проплывают мимо: как в сумерках подводной глубины — круглые одноглазые рыбы.
Между постами тёмная бетонная река вновь подхватывает меня на свой неистовый гребень.
У моста через Оку, полыхнув огнями, стопит патрульная машина.
После короткой, но вдумчивой проверки капитан, пошарив фонариком в салоне, возвращает мне ксивы: «Счастливо».
Заморосило, и, прежде чем снова сесть за руль, я дёргаю рычаг капота и открываю багажник, чтобы найти и подлить в бачок стеклоочиститель. Лампочка в багажнике зажигается не сразу, она исправна, но иногда от тряски отходит контакт. Я вслепую нашариваю баклажку. Вдруг рука, наткнувшись, замирает. Потом скользит вдоль — и дальше. Упругое поле темноты набрасывается, охватывает меня. Тогда я нащупываю лампочку, шевелю её в гнезде. И слепну.
Свернувшись калачиком, она лежала с выражением внимательного беспокойства на лице. Руки прижаты к груди. Аккуратное алое пятнышко на блузке под сердцем. Кровь на разорванной мочке.
Я закрыл ей глаза, снял с себя куртку, подложил ей под голову. На правой руке — как бы отдельно — высоко, огромно — мерцал перстень. Бриллиант — негласная плата Бороды — мне, за сокрытие трупа — повернулся сверканием в моих пальцах.
От моста до Велегожа я ехал рассечённый надвое: то припускал малахольно по разбитой дороге, то плелся шагом.
На подъезде к Велегожу я тормознул, проблевался в распахнутую дверь — и мной овладела решимость. Сдал назад с просёлочной дороги, забуксовал, но чудом соскочил — и, крутанувшись, врезал по направлению к Дугне, взмётывая из-под колёс лопасти слякоти.
В кромешной тьме я добрался до островов. В этом месте в излучине Оки располагаются два узких, как ящерицы, острова — вполне глухое место даже летом. Я вышел из машины; прозрачным колоссом небо обрушилось на меня. Ноги не держали. Я опустился в слякоть и потёрся лицом о колесо. Я так давно не плакал, что не соображал, чего я хочу. И когда наконец всхлип раскрыл мне дыхание, страх и удивление — вот те два чувства, что стали глупо бороться друг с другом внутри.
Я открыл багажник и пошевелил лампочку в патроне. Тусклый свет озарил моё видение. От тряски её поза изменилась. Теперь она лежала навзничь с вытянутыми вдоль бёдер руками. Величественное спокойствие возносилось над её лицом. Я взял её на руки и начал спуск по лесистым уступам древней поймы.
Местами склон был очень крутым. Впотьмах я часто падал и старался изо всех сил прижимать её к себе. Если упускал, то, не поднимаясь, обдирая о наст ладони, ползал на коленях вокруг, отыскивая её. Спустившись ближе к реке, я вспомнил об опасности — набрести на делянки бобров, полные острых, сгрызенных на высоте колена веток.
Несколько раз, выбиваясь из сил, я садился на корточки перекурить. Зажигая спички, я подносил их к её лицу, чтобы ещё и ещё раз вглядеться. Спичка догорала, и только чуть погодя гасло зеленоватое пятно её профиля. И я снова чиркал спичкой, боясь, что теперь в темноте она исчезнет навсегда. Господи! Почему Ты не засек эту морзянку?.. Впереди едва видно забелела между деревьями река. В последний раз я сел в снег передохнуть. От страха тянуло в сон. Гигантская пасть черноты накатывала на меня — и я, хотя и отстранялся, был рад наконец пропасть в ней.
Вдруг раздался грохот. Треск во всё небо расколол ночь. Ожили прибрежные деревья. В полном безветрии они завалились и пошли нетвёрдым трескучим шагом. Река — гигантский выгнувшийся зверь — напряглась всей неимоверной длиной и мощью — шевельнулась и встала до неба.
На острова теперь мне было не выбраться. Вскоре стало светать. Я мог идти не оступаясь. Чёрная в сизых контурных пятнах река шумно дышала впереди. Недостижимые острова шли над ней. Я сел на поваленное дерево. Держа её голову в ладонях, чуть покачиваясь, согнулся и закрыл глаза.
Мне приснился день. Огромный яркий день у моря. У Каспийского моря, в которое мой сон втёк вместе с рекой. Я лежал на песке, слушал прибой — и солнце, яростное солнце вкрадчиво опускалось в мою гортань через отверстое переносье.
Когда я очнулся, по Оке уже вовсю шествовал грузный лёд. Льдины, как отмершие облака, ноздреватые, грязно-белые, натруженные качкой лёта, тяжко сталкивались, шли вместе, расходились. Придонный стеклянистый лёд внезапно, припадочно всплывал, как подлодка, с ходу сбрасывая с себя потоки воды. Тут же он шёл в обратку, гнул, грубо, мощно ломал кусты, бубенцово звенел, бряцал и щелкал — и, откатив, присоединялся к шествию.
Неся её на руках, я вошёл в шугу, в плотное, позвякивающее крошево. Крупнозернистый донный лёд хорошо держал подошвы. Я дождался, когда подплыла подходящая льдина, — и опустил на неё тело девушки. Льдина погрузилась, но вода дошла только до висков.
Удерживая одной рукой, нашарил в кармане перстень и вложил ей в губы.
Я отпустил её. Вскоре она выбралась на середину — в самую гущу ледохода. Казалось, льдины расступаются, давая ей ход.
Перстень сиял по тёмной свободной воде, но, выбравшись дальше, потускнел — и слился с льдистым сверканием речного простора.
Шепча и кланяясь, я попятился. Оскальзываясь, я съезжал в воду, но, не смея повернуться спиной, продолжал упорно пятиться и как забубённый что-то шептать.
Самые страшные страдания взрослого человека — шелуха по сравнению со страданиями детей. Единственное, что Бог может сделать для ребёнка — дать наравне с пламенем ужаса, тоски, смятения ощущение беспримесного счастья детства. Это защищает всерьёз. Иногда на всю жизнь.
Тревожно, когда совы кричат. Стал бы охотник шуметь, чтобы спугнуть добычу?
Когда совы кричат — это значит, кто-то крадётся. Совсем не тот, кого можно подстеречь, — и не тот, от кого можно уберечься.
Когда совы молчат — я могу слушать их вечность. Когда совы молчат, они пеленгуют своими асимметричными
