что он больше не делит с ними одно пространство.
Я чертовски хочу пить, но никто не дает мне воды. Такое ощущение, будто я несколько дней провела в аэродинамической трубе с открытым ртом. Губы у меня потрескались, а в горле сухо, как в пустыне.
Кислород по-прежнему подается мне через трубку в носу.
Я не помню, как заболела.
Единственное, что я отчетливо помню, будто это было вчера, – блеск каменных стен trillizos, запах рыбы и соли на причале в Пуэрто-Вильямиле, вкус нагретой солнцем папайи и мягкие переливы голоса Абуэлы, разговаривающей со мной по-испански.
Я помню сидящую на пляже Беатрис, которая вместе со мной лепит замок из мокрого песка.
Я помню ныряющего в океан с разбега Габриэля, который с ухмылкой брызгается в меня водой.
Всякий раз, вспоминая их, я начинаю плакать. Я скорблю о людях, которых, по мнению окружающих, никогда не существовало.
Единственное объяснение этому заключается в том, что я не только заразилась ковидом, но и сошла с ума.
Чувствуя тяжесть своего искалеченного тела, измотанная бесплодными попытками сделать полноценный вдох, я понимаю, что должна верить всем, кто рассказывает о тяжелом течении моей болезни. Но мне не кажется, что я болела. Мне просто кажется, что реальность… изменилась.
Я читала о людях, которые после убойной дозы успокоительного вдруг начинают свободно говорить на китайском, хотя у них нет родственников в Китае, да и в самой стране они никогда не были; о человеке, который, выйдя из комы, стал виртуозно играть на скрипке и выступать с аншлагами. Я всегда относилась к подобным историям с недоверием, потому что, честно говоря, на правду они походили мало. Возможно, у меня не открылись новые лингвистические или музыкальные таланты, но я бы поставила свою жизнь на то, что мои воспоминания последних двух месяцев не являются бредом. Я знаю, что была там.
Где бы это «там» ни было.
От подобных мыслей мой пульс учащается, и тут же в палате неизменно возникает Бетти. Я задумываюсь над тем, чтобы побольше нервничать и тем самым реже оставаться одной, – вот насколько мне приятно видеть другого человека.
– Что происходит с пациентом при нехватке кислорода? – спрашиваю я медсестру.
Она тут же проверяет мой пульс, но показатели остаются стабильными.
– С вами все в порядке, – настаивает Бетти.
– Это пока, – уточняю я. – Но прежде, по-видимому, мне было так плохо, что понадобилось подключать меня к ИВЛ, не так ли? Что, если это повлекло за собой… необратимые изменения в моем мозгу?
Бетти сочувственно смотрит на меня:
– Туман в голове после ковида – вполне распространенная вещь. Если мысли путаются у вас в голове или если вы забываете начало фразы к ее концу, это не значит, что ваш мозг поврежден. Это просто… последствия ковида.
– Проблема не в том, что я что-то забываю. Проблема в том, что я помню то, чего не было. Все вокруг уверяют, что я давно уже лежу в больнице с ковидом, но я ничего об этом не помню. Все мои воспоминания связаны с другой страной и людьми, которых вы все считаете плодом моего воображения.
Мой голос дрожит от слез. Я не хочу видеть жалость в глазах Бетти. Я не хочу считаться пациентом, который утратил ощущение реальности. Чего я хочу, так это чтобы кто-нибудь, черт побери, наконец поверил мне!
– Послушайте, – говорит Бетти, – почему бы мне не вызвать вам дежурного анестезиолога-реаниматолога? В конце концов, это ведь их работа. Любой, переживший нечто подобное, скорее всего, будет испытывать ПТСР. Мы могли бы дать вам какое-нибудь лекарство, чтобы снять напряжение…
– Нет! – перебиваю я. – Больше никаких наркотиков.
Я не хочу утратить свои воспоминания из-за лекарств, которые превращают меня в зомби. Я не хочу, чтобы мне стерли память.
Потому что у меня такое чувство, будто однажды со мной уже проделали нечто подобное.
Я отказываюсь от предложения Бетти вызвать мне врача, и тогда мы решаем связаться с Финном. Медсестра набирает на моем телефоне его номер, однако Финн не берет трубку. Зато через десять минут он стучит в окошко моей двери. Я испытываю облегчение от одного вида его лица – лица человека, которому я небезразлична. Я машу рукой, приглашая Финна войти ко мне в палату, но он качает головой. Он изображает, будто прижимает телефон к уху, после чего исчезает из виду. По-видимому, он отправляется на поиски Бетти, которая вскоре возвращается ко мне. Рукой в перчатке она берет телефон и подносит к моему уху, потому что я все еще слишком слаба.
– Привет, – тихо начинает Финн. – Я слышал, что в этой палате лежит какой-то буйный пациент.
– Не буйный, – поправляю я. – Просто… немного растерянный. И очень, очень одинокий.
– Если тебя это утешит, то изоляция явно идет тебе на пользу, потому что ты уже выглядишь намного лучше.
– Наглая ложь! – бормочу я.
Финн подмигивает мне – я вижу это в окошке своей двери.
«Это реально, – уверяю я себя. – Финн реален».
Однако это утверждение тут же рождает внутри меня своего антипода: «А Габриэль – нет».
– Финн? Что, если я больше не смогу отличить сна от яви? – спрашиваю я.
Финн отвечает не сразу:
– У тебя были… еще… эпизоды?
Я понимаю, что он хотел сказать «галлюцинации».
– Нет.
Однако я умалчиваю о том, что всякий раз, закрывая глаза, я надеюсь вернуться туда, где была еще вчера.
Я хочу начать все сначала, несмотря на постоянные заверения моего сознания в том, что это оно и есть, новое начало.
– Медсестра говорит, что ты немного напряжена, – беспокоится Финн, и у меня слезы наворачиваются на глаза.
– Никто ничего мне не говорит.
– Я говорю. Диана, я готов рассказать все, что тебе хочется знать.
– Я не помню, как заболела, – начинаю я.
– Ты проснулась посреди ночи от головной боли. Наутро твоя температура подскочила до тридцати девяти градусов. Твое дыхание стало поверхностным, ты начала задыхаться. Я вызвал «скорую», и они привезли тебя сюда.
– А что насчет Галапагосских островов?
– А что с ними? – переспрашивает Финн. – Мы решили не ехать.
Эти четыре слова стирают весь шум в моей голове. Мы?
– Твой пульс был семьдесят шесть ударов в минуту, тест на ковид оказался положительным, – продолжает Финн. – Тебя положили в ковидное отделение реанимации. Я не мог в это поверить. Ты ведь так молода и совершенно здорова, и ты просто не могла заразиться этим вирусом. Все, что мы знаем о ковиде, – это то, что мы ничего о нем не знаем. Я прочитал о вирусе, кажется, все, что мог.
