На вечерню я не пошла. Ужас утреннего столпотворения дрожал в моем сердце, словно картина праздничной литургии, какой я ее увидела, явилась видением Страшного Суда. Окончательно я пришла в себя на следующее утро. Слабость мешала подняться, и, лежа на своем диване, я слушала рассказ мужа о главной праздничной службе. Он сидел на стуле рядом со мною и рассказывал тихим, измученным голосом. "Хорошо, что не пошла, с непривычки невозможно..." Праздничная служба длилась полных восемь часов. Отдохнув к раннему вечеру, я решилась пойти обратно. Муж вызвался сопровождать. Теперь, после тайного венчания, я ловила на себе его вопрошающий взгляд.
На слабых ногах я обошла монастырский храм, удивляясь малолюдству. Праздник подошел к концу. Молодые монахи ходили по территории, собирая людской оставленный мусор. Уборка почти закончилась. Судя по всему, они работали с раннего утра: в дальнем углу у стены стояли полные баки. Я прошла мимо, направляясь к туалету, устроенному здесь же, на территории. Я уже подходила к самой двери, когда молодой монах, тащивший объемистый мешок, полный мусора, обернулся и, стеснительно потупив глаза, остановил меня: "Туда не надо, не ходи". Удивившись, я огляделась, но, не найдя другого выхода, все-таки распахнула дверь. Тяжелый аммиачный запах ударил в ноздри, когда, нерешительно стоя в дверях, я давала привыкнуть глазам. Вниз вели ступени, и, разглядев длинные ряды кабинок, я сделала первый шаг. Что-то остановило меня, когда, зажимая пальцами ноздри, я встала на последней ступени. Темная жидкость стояла у моих ног. На полную высоту нижней ступени она покрывала пол, обложенный плиткой. "Боженьки-и-и, сколько же их...тут!" - веселый голос воскликнул за спиной, и, оглянувшись, я увидела: молодая женщина, подняв юбки, присела на верхней ступени. "Народу-то! Тыщи! - сидя на корточках, она обращалась ко мне. - Во, напрудили, земля не вбирает! - Справив нужду, она внимательно расправляла складки. - Который год уж к Матушке прихожу, такое - впервой. А ты-то чего? Садись", - женщина удивлялась весело. "Не могу", - я поворотила вон, не ответив.
На следующее утро я решилась сходить в скит. Хозяйка пожала плечами, но объяснила подробно: километра три по дороге, начинавшейся за нашей улицей. Провозившись дольше обычного, я вышла поздно, около одиннадцати. Утро выдалось сухим и жарким. Небо, в здешних местах обыкновенно плачущее на Успение, теперь совершенно прояснилось. Хваткое солнце мгновенно обожгло следы, утопшие в дорожной глине. Перебираясь с кочки на кочку, я шла осторожно: боялась подвернуть ногу. За городом дорога выровнялась. Две шинные колеи, отпечатанные ясно, примяли ямки коровьих копыт. Разрозненные оттиски больших резиновых сапог встречались время от времени, словно кто-то, месивший дорожную грязь, то шел по-человечески, то делал прыжок, не касаясь земли. Я шла и шла, обдумывая события последнего времени, и все случившееся - от куполов до мучительного причастия - складывалось в широкую, но несвязную картину. То есть изнутри она казалась довольно связной, но стоило заглянуть снаружи, в ней, словно картина и вправду была живописной, становилась заметной какая-то несообразность, как будто реалист, начавший в прямой перспективе, на ходу перенимал умение иконописца, работающего в обратной. Я видела далекое солнце, последние дни ходившее за облаками: освобожденное, оно казалось большим и жгучим, куда как больше приземистого здания, тщательно огороженного решеткой, к которому я мало-помалу приближалась. Пройдя километры, отделявшие монастырь от скита, я, наконец, добралась. Только здесь, оказавшись у самых ворот, за которые беспрепятственно въехали ясные шинные следы, я пожалела, что не взяла с собой попить. Присев на камень, лежавший у дороги, я глотала сухую слюну и дивилась своей непредусмотрительности: собираясь, я представляла тенистое, уединенное место, похожее на маленькую рощу, в которой, конечно же, не могло не быть колодца или родника. На самом деле место оказалось степным. Далекий зеленый островок, больше похожий на искусственную лесополосу, лежал километрах в полутора. К нему вела тропинка, выбившаяся из главной дороги, которая кончилась у ворот. Внутри, на самой территории, стояли чахлые, будто недавно посаженные деревца. Они отбрасывали рваные тени, но между мною и затененными клочками земли высилась крашеная ограда. Створки ворот сводил тупой амбарный замок.
Я сидела, сглатывая сухую слюну, и глядела на солнце. В этом пейзаже оно казалось мне единственно живым: под жгучими полуденными лучами начинало прихватывать плечи. Теперь, когда я, наконец, дошла, мне становилась очевидной вся нелепость затеи. Вздохнув, я поднялась с камня, собираясь пуститься в обратный, и оглядела вымершее здание - напоследок. Скит смотрел на меня слепыми, недобрыми окнами. Я уже повернулась к нему спиной, когда услышала странный, квакающий голос - ни звериный, ни человечий. Голос выговаривал слова, которые я, стоявшая поодаль, не могла как следует разобрать. "Ти-ий час, пя-ят, со-оро по-оснутся...У-у!" - небольшое существо, одетое в просторную арестантскую пижаму, наблюдало за мной из-за цементного столба. "И-и сюда", - он говорил, тягуче глотая согласные, словно язык, вымазанный медом, прилипал к неловкому уродливому нёбу. Скорее от удивления, я приблизилась. Он высунулся из-за столба и, взявшись за прутья, принялся раскачивать слабыми руками. Решетка, возведенная бесноватой властью, защищала меня от сумасшедшего. "И-и, и-и сюда", - боясь, что не пойму, он манил, нелепо взмахивая сведенными пальцами. Решетка была прочной. Подойдя, я встала в двух шагах, ожидая просьбы: может, попить. Вблизи он оказался мальчиком лет шестнадцати, тихим и приятным на взгляд, если бы не пустота, безнадежно стиравшая черты. Глядя на меня пристальными, по-волчьи близкими глазами, он отцепился от решетки, оттянул пижамную резинку и спрятал руку вовнутрь. Оживший бугорок, похожий на Иосифову монашескую муфту, ходил в спрятанной горсти, пока глаза, глядящие неотрывно, жмурились, как от солнца. Отвратительная, уродливая невинность кривила его черты, словно власть, замкнувшая клетку, лишила его самой возможности человеческого греха. Стараясь не кривиться от отвращения, я ждала терпеливо. Солнце - единственный свидетель - жгло плечи. Мой взгляд становился жестким и металлическим, и, судорожно выворачивая шею, сумасшедший выгибался и вскрикивал, взвывал по-звериному. Непреклонно и внимательно глядя в прижмуренные глаза, я дождалась: испустив окончательный стон, в котором исчезли последние согласные, он отвел оплывающие зрачки и опустился на землю, смирившийся и обессиленный. Еще через минуту, совершенно забыв о моем существовании, он поднялся и побрел обратно - в свой скит. Прикрывая плечи руками, я прошла короткий обратный путь. На этом пути, еще не зная о будущей смерти отца Иакова, который двумя годами позже должен был погибнуть от топора скитского узника, я думала о случившемся, давая волю отвращению. "Конец - делу венец", - пробормотав пословицу, я усмехнулась: "По венчанию и жених". Смутная дрожь сотрясала мое тело, когда, ни разу не отвернувшись, я жмурилась от прямого солнца. Ночью я лежала, прислушиваясь. Ближе к утру муж вырос в дверях. Он глядел на меня осторожным взглядом. Как будто расслышав отвратительный стон скитского сумасшедшего, я поднялась на локте и махнула рукой, изгоняя. Он исчез безропотно.
Мы уезжали на другое утро. Водитель обещал заехать пораньше, мало ли, поломка в дороге. Распрощавшись с хозяевами, мы вышли за калитку - дожидаться. Улучив момент, хозяйка протиснулась за нами и встала в стороне. Она смотрела на меня молча, но в этом молчании угадывалась стеснительная просьба. Снова, как в день приезда, она держала руки под фартуком, и, глядя на бугорок, я вспомнила. Поставив сумку на землю, я вынимала тщательно сложенные вещи, добираясь до дна. На дне лежал сверток с косметикой. Высыпав в траву, я выбрала все тюбики. Бугорок шевельнулся, и наружу протянулась рука. Она приняла кремы и, словно забыв о моем существовании, скрылась за калиткой.
На этот раз мы добрались без приключений. Зеленая будка по-прежнему стерегла платформу. Мы дождались поезда, который пришел по расписанию, но остановился крайне неудачно: двум последним вагонам не хватило места, и они висели за краем платформы, как над пропастью. Надо ли говорить, что наш был одним из них. "Тьфу, нищему жениться - и ночь коротка!" - муж буркнул сердито. Цепляясь за высокие поручни, мы забрались с трудом, в суете не успев как следует попрощаться и поблагодарить провожатого, - с Иосифом, остававшимся до сентября, мы простились накануне, - тем более что, забираясь в вагон, муж здорово порвал брюки и мысли мои занялись иголкой, которую следовало добыть у проводника.
Зашив и напившись чаю, я вышла в коридор и, оглядевшись, неожиданно осознала, что поездка, в сущности, закончилась, я подумала, бесславно. Короткими вспышками побежали картинки монастырских будней и праздников: ни к тем, ни к другим я так и не сумела приноровиться. Неотвязно и стремительно, как, говорят, бывает перед смертью, они сменяли друг друга, представая во всей полноте. От самой хрущевской говновозки до невинного скитского сумасшедшего они толпились, прижимаясь друг к другу, не позволяя вольно вздохнуть. Под стук колес я силилась отделить значащее, и этим значащим становился сам факт моего венчания, слаженного по договоренности. Снова и снова говорил со мною отец Иаков, склоняясь к городским доводам, но я, стоявшая посреди пыльной площади, уговаривала его не соглашаться. Теперь, когда я знала, чем закончится договоренное венчание, я больше не была уверена в своей, замешенной на оскорблении, правоте. "Женщина спасается деторождением, это - должно быть правдой". Косясь на задвинутую купейную дверь, я думала о том, что, если Господь пожелает спасти меня, для этого достаточно - один-единственный раз. С тоской я размышляла о том, что надо будет поговорить с мужем, но на память приходил нелепый вопрос, предложенный на исповеди. Я думала, ко мне он не имеет ни малейшего отношения, однако, заданный, он вставал комом в горле, не давая сглотнуть частицу. Запоздало я размышляла о том, что виновата сама: не дожидаясь вопросов, я должна была повиниться во всем, что накопилось в моей душе. Сбивая с мысли, являлся скитский жених. Он скрывался за прутьями, манил меня, глядел пустыми невинными глазами, пока рука, скользнувшая под резинку, нащупывала оживающий бугорок.
